Вера вспомнила о деле и опять принялась крутить телефонный диск – он тарахтел, а Вера что-то тихонькое напевала. Когда напевают в конторе, где пишущая машинка, телефон и кипы бумаги, песенка отдает фальшью. Но сейчас это оправдывалось смыслом: все по домам. Потому что, когда принимаешь решение смириться и разойтись по домам, тихонькая песенка промывает тебя и прополаскивает. Просветляет. И слава богу, думал я, что она смирилась сама по себе, а не из-за того, что я наговорил ей по телефону о нежелании рыться в чужом белье.

И все же такие нюансы уточняются.

– Давно решила? – спросил я.

– Уйти в школу?

– Да.

– Месяц назад.

Я подумал – ей бы еще чуть раньше уйти. До ссоры. До того, как она крикнула, что он «обирает ребят».

Снизу опять донесся порыв смеха и разрозненные веселые голоса. Я усмехнулся: да и о чем речь, кого свалить задумала, Старохатова?! Да ты сначала погляди, какие великие люди сидят с ним рядом, теточка, милая, нам ли? Окстись, бабонька!..

– В школу – это неплохо, – сказал я, стараясь сказать и грустно и ласково.

Вера кивнула. Она тоже все понимала. Она сидела спокойная и тихая. В своей белой строгой кофточке.

* * *

Снизу к нам поднялся величественный старик. Один из. Он вошел и закурлыкал себе под нос, как обычно курлычут величественные старики, когда им хочется попросить об услуге, но неловко:

– Гм-м… Однако… Гм-м, как же так…

Он долго курлыкал. В юности Вера плакала над его фильмами, в бытность учительницей и плакала и восхищалась, – сейчас она лишь участливо спросила:

– Александр Александрович… вы что-то хотели?

– Гм-м… Милая Вера Сергеевна, я хотел бы позвонить домой. Но знаете ли… Гм-м…

– Пожалуйста.

– Но знаете ли. Гм… Разговор сугубо… гм-м… личный.

– Я вас поняла – вы хотите позвонить из кабинета Павла Леонидовича?

– Мне очень… очень надо.

– Пожалуйста. Вот и ключи. – Вера привстала со стула, открыла кабинет Старохатова, и старик тут же втиснулся. Исчез за дверью.

Он так басил, что сугубо личный разговор был слышен от первого до последнего слова. Правда, слушать там было нечего. Он доложил старушке жене, что через час-два будет дома. «Гм-м… Приеду… Не волнуйся», – а потом в таком порядке: «Не волнуйся… Приеду… Гм-м». Дальше он занимался перетасовкой этих слов еще минут пять. Затем, переполненный счастьем от очень удавшегося, по его мнению, разговора, весь сияющий оттого, что жена-старушка ворчит, бранит, однако любит и ждет его домой, он выплыл к нам.

Седая и когда-то гениальная голова склонилась и вновь поднялась – он поцеловал руку Вере.

– Вера Сергеевна… Спасибо вам.

И двинулся.

В дверях вдруг торопливо оглянулся. И сказал, подмигнув и Вере и мне:

– Умирать пошел!

И исчез.

Мы с Верой переглянулись – мелькнула старость, уже вся в облаках.

Вера сказала:

– …Даже к «марпупке» привыкла.

А я, отвлекшийся, посмотрел на нее, не понимая, кто это такой «марпупка». Или что это такое.

– Привыкла. И мне ничуть не обидно, – добавила Вера.

– «Марпупка» – это ты?

– Я.

– Ах, да… Конечно, ты.

– Вспомнил?

– Вспомнил, – кивнул я: слово всплыло на поверхность. Марпуп – маленький административный работник по учебному процессу. В Мастерской для работника, который следил бы за дисциплиной и обзванивал знаменитостей, чтобы те приезжали, делились воспоминаниями и хорошенько встряхивали тщеславие ребят, – для такого работника не было названия. Предлагали «завуч» – но это казалось пышным и не соответствовало зарплате. Предлагали «администратор» – но это звучало как в кинотеатре или на ипподроме. И вот временно остановились на самом простом – «административный работник». И тогда же Старохатов в шутку и в стиле тридцатых родил слово «марпуп» и применительно к Вере – «марпупка».

– Знаешь, Вера, – заговорил я, – нам и впрямь прозвище казалось остроумным. Когда мы учились. Остроумным и смешным.

– Я сама смеялась.

– …Сейчас не слышу в нем ничего смешного. Вот что значит услышать и узнать слово изнутри, – философствовал я. А сам думал: в школу, в школу, в школу, с таким самолюбием здесь тебе делать нечего. Надо убираться, и побыстрее, если уж сама заводишь речь о том, что привыкла к «марпупке»… Уходишь в школу – и молодец. И умница. Будешь себе спокойненько преподавать литературу и русский. Тургеневские женщины в романах «Рудин» и «Накануне». Образ Тани Лариной.

* * *

Вера быстро набрала номер, как бы вонзая ноготь в ту или иную телефонную цифру, и – на этот раз попадание. Вера представилась. И они сговорились, что журналист посетит Мастерскую Старохатова на той неделе. Сначала журналист отбояривался.

– …Не знаю и не представляю, о чем вашим ребятам рассказывать. Ей-богу, не знаю.

Но Вера умела взять за рога:

– У вас ведь готовится книга очерков о хлебе.

– Откуда вы знаете?

– Я читала отрывки в прессе.

– Ну и как?

– По-моему, интересно.

Журналист наживку съел, но теперь он жаловался, что его не всякий поймет. Он чертыхался в адрес молодых киношников, которые в глаза не видели жатвы и думают, что хлеб – это то, что вместе с селедкой суют в рот после очередной стопки. Потом он стал жаловаться на усталость. Потом просто вздыхал. Потом спрашивал, а какие его книги известны ребятам. Потом никак не мог выбрать день и час. А на последней прямой стал долго и нудно извиняться, объясняя, что каждая творческая личность – это комок нервов.

– Особенно для меня, – добавила Вера, когда уже положила трубку.

– Что?

– Ничего… Он сказал мне, что каждая творческая личность – это комок нервов.

Она сидела побледневшая от затяжного и откровенно напряженного разговора. Очень медленно массировала пальцами виски. Потом взяла сигарету. Выкурила.

И опять набрала номер.

– А теперь кому? – спросил я.

– Никому. – Она улыбнулась. – У мужа есть друг, хочу, чтоб он приехал в воскресенье. Нам нужны мужские руки. – Она засмеялась. – Мозолистые.

– А что делать?

– Всякое. Так называемая работа на дачном участке… Пусть приедет и поможет мужу.

– Мог бы и я помочь, – сказал я обидчиво. Сказал с той самой обидой в голосе, которая бог знает откуда появляется в тебе, если дело заведомо идет стороной и тебя в это дело не позовут и никак не заставят.