Вдруг ему чудится, что кто-то стоит во дворе и смотрит ему в спину. Он оборачивается и видит: это снова как будто помещик. Мойше поражен, но, приглядевшись, обнаруживает, что это вовсе не помещик, а его брат Лузи.

В этот момент рядом с Лузи вырастает восковая свеча — огромная, высотой в человеческий рост, вот она достигает Лузи до груди. А язычок пламени в это время подкрался по водосточной трубе, прополз по земле и приблизился к свече; вот он перекинулся на свечу, поднимается к фитилю — и свеча загорается.

Тут же рядом с Лузи возникает человек — это служка, а в руках у него кастрюля, в которой плавится воск. Служка достает из кастрюли расплавленный воск, остужает его, месит, вставляет фитиль. Лузи зажигает готовую свечу, и сразу вокруг Лузи вырастает множество свечей. Они расставлены двумя ровными рядами, а сам Лузи стоит посередине.

На темном небе показалась луна, она останавливается над головой Лузи, который, подняв голову, устремил глаза на нее, борода его торчит вверх, шея обнажена, глаза — замерли.

Тут Мойше слышит тихие всхлипывания, это плачет отец, он стоял рядом и все это видел. Отец плачет, отвернувшись от очарованного луной Лузи, он вздрагивает от рыданий.

— Что ты плачешь, отец? — тихо спрашивает Мойше.

— Разве ты не видишь? — сквозь слезы отвечает отец. — Взгляни, как позорит нас Лузи. Уйдем отсюда.

— Куда?

— Следуй за мной, — отвечает отец.

* * *

Они отправляются в путь — отец впереди, Мойше за ним. Сделав несколько шагов, Мойше просыпается.

Проснувшись, Мойше сразу же подумал: «Неужели Лузи?..» И сам ответил: «Нет! Не может быть!»

Но он снова и снова возвращался к встревожившей его мысли: «Неужели?»

Неужели Лузи избрал неверный путь? Именно поэтому явившийся ему во сне отец плакал, отвернувшись от Лузи, — плакал от позора!

«Нет, нет», — останавливал он себя, стараясь не думать о Лузи. Он даже сплевывал, когда неприятные обрывки сна всплывали в памяти. То лицо помещика, то фигура Лузи во дворе среди свечей, его глаза, устремленные на луну, то стоящий рядом с ним во дворе служка…

От этого сна, от всей его несуразицы остался какой-то тяжелый осадок.

И вдруг Мойше показалось, что он понял значение сна: ведь это к нему, к Мойше, пришел отец и его звал — «идем со мной»…

Раньше он редко думал о загробном мире, да и не было причин думать — он был всегда здоров, ни на что не жаловался, жил в благополучии и в достатке. Но после этого сна что-то сдвинулось в его душе, и то, что всего несколько дней тому назад показалось бы диким и невероятным, теперь представилось в совсем ином виде. «Кто знает, — размышлял он, — может быть, уже пришло время, разве известно человеку, что ждет его впереди? Человек не может этого знать, а еврей должен быть всегда готов к смерти». И он решил готовиться.

Он встал, умылся, оделся и сразу же отправился в синагогу, помолился, а после молитвы занялся толкованием своего сна.

Но этим Мойше не ограничился. В тот же день он тайком вышел из дому, чтобы никто из домашних не заметил этого, и отправился в магазин, торгующий бязью, приказал запаковать получше, со свертком вернулся домой и спрятал сверток у себя в комнате, в ящике комода.

Но и этого ему показалось мало. В тот же день, опять-таки без ведома домашних, он послал человека на кладбище к надзирателю Гиршлу Ливеру и назначил час, когда он придет к нему присмотреть, и не только присмотреть, но и купить местечко для себя…

Еще не наступил полдень, когда Мойше вернулся с кладбища домой. Нещадно палило полуденное солнце, на улице, где находился дом Мойше, пахло городской пылью и раскаленными булыжниками мостовой. За глухими заборами изнывали от зноя неподвижные деревья.

Двор Мойше посередине покрыт крупными круглыми камнями, а вокруг стен дома дорожка, выложенная мелкими плитками; здесь очень чисто, с утра подметено и убрано, между плитками кое-где выглядывают одинокие травинки, а в некоторых местах выбивался даже пучок травы.

Все окна дома широко раскрыты, перед окнами столовой, невдалеке от черного хода, дремлет колодец, который похож на большой ящик.

На кухне, как обычно в это время дня, очень тихо: не слышно даже ссор прислуги.

Не видно детей, да и взрослые куда-то разбрелись. Только жена, Гителе, изнывая от жары и безделья, слонялась по столовой, то и дело принимаясь за какое-нибудь никому не нужное дело.

Мойше появился на пороге, повесил в коридоре на вешалку пальто, поставил в угол зонтик. Гителе, взглянув на него, сразу встревожилась. Мойше был весь красный от жары, только верхняя часть лба — белая. Все лицо влажно блестело от пота. Гителе встревожило его появление — обычно в это время он всегда был в городе, у себя в конторе. Она поняла, что у мужа что-то произошло, и спросила:

— Почему сегодня так рано? Почему ты вернулся домой?

— Ничего особенного. Нужно было.

— А куда ты ушел сегодня так рано из дому, не помолившись и не позавтракав?

— Я был на кладбище.

— Почему вдруг?

Гителе поняла, что у мужа какие-то дела, о которых он не хочет рассказывать, но Мойше решил ничего не скрывать, улыбнулся и сказал:

— Я сегодня купил себе там место. Если хочешь знать, я расскажу тебе все: я уже и «одежду на дорогу» приобрел.

— Какая одежда? Что за дорога?

Гителе начинала понимать, в чем дело. Но она гнала эту мысль прочь, не хотела ее допускать. Не на шутку перепугавшись, она спросила:

— Что ты говоришь, Мойше, я не могу тебя понять.

— Пойдем, я покажу тебе.

И Мойше вышел из столовой в свою комнату, Гителе шла за ним, ожидая чего-то неприятного. Так они переходили из комнаты в комнату, пока не пришли в спальню. Гителе все время видела только спину мужа, он ни разу не повернулся к ней лицом. И теперь, когда они вошли в спальню, он тоже не смотрел в ее сторону. Мойше открыл ключом один из ящиков комода и, нагнувшись, поискал там что-то; затем он повернулся к Гителе и взглянул ей в глаза. А Гителе не смотрела на мужа, она не могла оторвать глаз от свертка, который был в его руках. Она сразу поняла, что это за материя и для чего она предназначена.

— Не пугайся, Гителе, — сказал Мойше, — это моя «одежда» на случай, если Богу будет угодно через сто двадцать лет… Не пугайся!

А у Гителе подкосились колени, она почувствовала, что ей нехорошо. Она развязала платок, опустилась на кровать. Мойше хотел ее успокоить, сказать что-нибудь ободряющее, но она, словно подкошенная, отстраняла его вместе с материей от себя, как будто была не в силах глядеть не только на сверток, но и на него. Умоляющим голосом она тихо повторяла одну и ту же фразу:

— Убери это с глаз моих, прошу тебя, убери… Она не могла подняться с кровати. А Мойше спрятал сверток и стал ее успокаивать, уговаривая: