— Лузи!

— Что случилось, Гителе? — услышала она в ответ. — Что здесь происходит?

— Званый ужин, Лузи. И я не пущу тебя в комнату, пока ты тут же не пожелаешь Мойше…

Он прервал ее:

— Что я должен пожелать?

— Долгих лет жизни… Вот посмотри. — И она снова подняла вверх сверток. — Тут одеяние, которое Мойше приготовил себе в путь.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Долголетия?.. Конечно, долголетия! Конечно, желаю!

* * *

Все, кто был в комнате, подошли к дверям. Братья расцеловались, дети помогли дяде снять дорожное пальто, дядя принял вещи у возницы, который все это время стоял за его спиной. Мойше сразу же повел гостя в отдельную комнату, которая всегда ждала его. Лузи принесли туда воды, он сменил свой сюртук на более подходящий для праздничного ужина и вскоре снова появился в столовой.

Здесь все ждали его — и гости, и хозяева. Лузи, как всегда, усадили на самое почетное место, рядом с братом, все старались ему услужить, а Гителе с дочерьми стояли около его стула.

Лузи ел, что ему подавали, но говорил мало, всего несколькими словами обменялся с братом и соседями по столу. Пиршество это было ему не по душе, хотя прибыл он в хорошем настроении.

Вскоре веселье разгорелось с новой силой, все опять начали кричать и громко говорить; наконец решили вернуться к танцам.

На этот раз в них принял участие и Лузи. Он был здесь новым человеком, и поэтому на него были устремлены все взоры. И хотя Лузи танцевал вместе со всеми, держался он особняком — не так, как все; у него была своя особая, отличная ото всех манера — он танцевал с полузакрытыми глазами, и казалось, будто весь он ушел в себя; во всем его облике было высокое вдохновение, а в движениях — благородство и сдержанность.

А когда одни гости совсем опьянели, другие стали клевать носами, а третьи, наоборот, принялись искать повод для ссоры, вспоминали старые обиды и даже лезли в драку — тогда оба брата тихонько покинули столовую.

Они направились в дальнюю комнату, где было тихо и куда не достигали шум и крики из столовой. Здесь горела только одна лампа, свисавшая с потолка. Комната была квадратной, на полу у стен лежали дорожки, которые тоже составляли квадрат, а по углам стояли вазоны с фикусами и олеандры с толстыми продолговатыми листьями в больших кадках с землей. От них веяло тишиной и покоем — покоем ночи, когда цветы засыпают. Покоем веяло и от устилавших пол дорожек, и от мягкой помещичьей мебели — низких кресел, обтянутых чехлами, массивного дивана.

Никто в столовой и не заметил, что братья ушли. Никто, кроме Гителе и внуков, которые с тех пор, как Лузи появился в доме, не упускали его из виду и поэтому сразу обнаружили, что Лузи и Мойше в комнате нет. Тогда внуки начали их искать, переходя из комнаты в комнату, пока не подошли к самой дальней. Они увидели, как Лузи и Мойше ходят взад и вперед и тихо разговаривают. Переступить порог дети не решились.

Между братьями происходил такой разговор.

Мойше спросил:

— Так, значит, ты теперь приехал оттуда, откуда писал мне?

— Да, — ответил Лузи.

— Что ж, ты окончательно решил примкнуть к ним?

— Да.

— В таком случае я должен тебе сказать, что я бы этому никогда не поверил и что это не могло бы мне в голову прийти.

— Неужели этот путь кажется тебе таким неправильным? — спросил Лузи.

— Нет, я не смею это утверждать так прямо, — сказал Мойше, — я знаю только, что наш покойный отец не шел этим путем, и твое решение мне представляется странным, даже диким.

— Неужели таким ложным ты считаешь этот путь?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом. Но мне это претит, мне это кажется диким.

— Так подумай же, дорогой брат. А сейчас оставим этот разговор, я очень устал с дороги. Поговорим в другой раз.

На этом закончилась их беседа; братья направились к дверям, и тут их встретила Гителе с внуками. У Мойше, увидели они, на лицо легло легкое облачко грусти: глаза его были печальны и не прищурены, как обычно в часы счастья и радости.

Через несколько дней после этого, вечером, к саду, сгорбившись и шаркая по-стариковски ногами, подошел Михалка; ключи от калитки постоянно хранились у него.

Как всегда, когда ему предстояло что-то делать, Михалка невразумительно ворчал и разговаривал сам с собой. Он долго возился с замком — никак не мог попасть в замочную скважину, наконец отпер калитку, да так широко распахнул, словно гостеприимно приглашал кого-то войти. Это было признаком того, что кто-то из хозяев, Гителе или сам Мойше, собираются выйти в сад, чтобы провести вечер на свежем воздухе.

Действительно, вскоре из парадного хода, который через застекленный коридор вел прямо на улицу, вышли — сначала Мойше, а затем его брат Лузи.

Они спустились со ступенек, обогнули фасад дома, свернули во двор, прошли мимо столовой и черного хода и оказались в саду. У Мойше вид был взволнованный, лицо возбужденное, а Лузи выглядел совершенно спокойным, шел с высоко поднятой головой, в хорошем настроении. Мойше казался растерянным, словно он только что потерпел поражение в бою и находился накануне нового поражения, а Лузи был похож на победителя, во взгляде его была спокойная уверенность.

Братья продолжали беседу, прерванную в памятный вечер, — ведь тогда они лишь коснулись вопроса, который их интересовал. Наблюдательный человек мог заметить, что все эти дни Мойше был чересчур рассеян и раздражителен. Дети и дочери видели, что он, вопреки обычаю, стал вмешиваться в домашние дела, хлопотать по хозяйству, но очень быстро остывал и уходил к себе. Он подходил к столу, хватал стул, чтобы сесть, но тут же ставил его на место, потом опять выдвигал из-за стола, как будто не мог на что-то решиться. А Гителе — самый близкий ему человек — замечала, как у него по временам начинала дрожать нижняя губа, и, чтобы скрыть это от окружающих, он прижимал ее верхней губой и оставался с закрытым ртом.

— Что с тобой, Мойше? — обратилась она как-то к мужу.

— Ничего, ничего, — ответил он неохотно, давая понять, что говорить об этом не хочется.

Но Гителе сразу поняла, что перемены в Мойше связаны с приездом Лузи. Она догадалась об этом и потому, что почувствовала какую-то перемену и в самом Лузи. И это заметила не только она.

Раньше Лузи всегда был молчаливым, замкнутым и сдержанным, а теперь его нельзя было узнать, как будто он по-новому раскрылся перед всеми. Даже выражение глаз стало другим. Раньше он глядел куда-то в пространство поверх голов, словно искал там что-то. А теперь он выглядел так, словно нашел то, что искал, и был счастлив этой находкой. Он смотрел всем прямо в глаза, был очень общителен и охотно вступал в разговор со всеми обитателями дома — и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми.