— Все это глупости, Гителе, чепуха… Просто мне приснился сон, но ведь весь мир — только сон…

Гителе дала себя утешить. Мойше стоял над ней и говорил, а она глядела на него снизу вверх, и во взгляде ее были и преданность и боль — ведь он заставил ее думать о том, о чем она еще никогда не думала и не хотела думать. Она тихо плакала и кончиком платка все время промокала слезы.

Прошло немало времени до того, как Мойше увидел глаза Гителе уже без слез; лицо ее обрело покойное выражение, и сам он тоже почувствовал себя бодрее. Он с благочестивой нежностью положил ей руку на плечо и сказал:

— Иди же, Гителе, ведь надо приготовиться к вечеру. Я пригласил к ужину людей, пригласи и ты кого хочешь — пусть всем нам будет весело.

Через час в залитой солнцем столовой за большим столом сидела Гителе, а рядом с ней — синагогальный и домашний служка Менахем.

Это рассеянный человек очень маленького роста, говорит он чрезвычайно быстро, невнятно, вечно задыхается, точно куда-то торопится. Голова и шейка в пуху, и кажется, что это тоже от рассеянности и постоянной спешки. Сейчас Менахем выглядит притихшим, словно заморенным, от жары на улице и в доме. Перед ним на столе лист бумаги, в руках у него карандаш. Гителе называет имена тех, кого следует пригласить на сегодняшний вечер, а он, Менахем, записывает. Кроме Гителе и Менахема, в столовой никого нет. Лишь время от времени прибегает из кухни прислуга, спрашивает о чем-то хозяйку и убегает снова.

В столовой жарко. Гителе сидит на стуле в несколько напряженной позе, края ее головного платка заложены за уши — это признак того, что она занята и очень торопится. Иногда она прижимает два пальца к нижней губе, и в тот же момент в ее разомлевшей от жары памяти всплывает еще одно забытое имя. Тогда она с удивлением обращается к Менахему:

— Смотри, ведь Мойше Фейгензона мы тоже забыли… Запиши его, Менахем.

Гителе немного отвлеклась от списка и оставила Менахема одного, а сама поспешила на кухню, отдать исключительной важности указания и распоряжения.

Во дворе в это время около конюшни и сарая то и дело показывался с охапкой дров Михалка, старый сгорбленный дворник. Всегда заспанный, с водянистыми старческими глазами, он разговаривал сам с собой; так он делал обычно перед праздниками, когда дел много, а работать не хочется.

Следом за Михалкой из сарая вышла рыжая собачонка, коротконогая, с отвислым животиком, она всегда вела себя тихо. Она никогда не покидала Михалку, вот и сейчас, низко опустив голову к земле, собачонка ходила за ним, чуть ли не волоча по земле живот, — из сарая до кухни и обратно от кухни до сарая.

А на кухне работа была в полном разгаре: по всему дому и двору разносились торопливые удары секача о доску, медного пестика в ступке, и все это заглушалось пронзительными голосами поварих, которые старались перекричать друг друга. Печь на кухне уже топилась, в нее прислуга подбрасывала дрова. Кухарка кричала Михалке:

— Ты совсем оглох, что ли? Ведь нет ни капли воды. Неси скорее!

Гителе от усталости и жары обмахивалась платком, вытирала пот с верхней губы.

У Менахема вид был полусонный, он подносил ко рту карандаш и изредка слюнявил его, но ничего уже не писал, потому что имена всех приглашенных уже были внесены в список.

Менахем наконец поднялся и, держа список в руке, направился к двери. Гителе пошла проводить его. Стоя на пороге, она продолжала думать — а не остался ли кто забытым…

— А? Как ты полагаешь, Менахем? Кажется, никого не забыли? Всех записали? Подумай!

— Всех, всех.

— Так не задерживайся, иди скорее и всех приглашай. Никого не пропусти! Да не забудь также купить свечей… И для подсвечников, и для канделябров!

— Хорошо, хорошо, Гителе.

В тот вечер столовая и все комнаты в доме Мойше были празднично убраны и залиты светом. В столовой — от стены к стене — стоял широкий стол, накрытый белой скатертью. Этот стол был предназначен для самых именитых гостей, и в соседних комнатах тоже были накрыты столы, но для менее почетных гостей.

С потолка в столовой спускалась лампа, в простенках, между окнами, висели канделябры, в которых горели свечи.

Обслуживали гостей несколько человек, и среди них Менахем со своей грязноватой бородкой буро-медного цвета, с по-детски рассеянными, как будто ничего не видящими глазами. Он и сегодня был таким же небрежным, как всегда, — в расстегнутом кафтане, в сдвинутой набок шапке. Гителе оделась, как и полагается в большой, торжественный праздник: на ней было черное шелковое платье, отороченное стеклярусом, с буфами на рукавах и сборками на груди; на плечах большая вышитая шаль. В ушах ее были продолговатые двухъярусные бриллиантовые серьги, на руках золотые перстни, на шее — золотой медальон в виде сердечка. И все же сегодня Гителе выглядела не так, как во время веселых праздников, — на голове у нее был не парик, а белый шелковый платок.

Она стоит у стола, принимает из рук Менахема тарелки и через головы сидящих ставит их на стол. Каждый раз, когда руки ее освобождаются, она закладывает края платка за уши и туже затягивает узел у подбородка.

Она то и дело наклоняется над столом, одно отодвигает, другое придвигает, смотрит кому что подать, чтобы никто не был обделен, чтобы все были довольны. Помогают Гителе обе дочери; старшая Юдис очень общительная, подвижная; лицом похожа на мать, а характером и манерами — на отца. Она, как и Мойше, чувствует себя легко и непринужденно в любом обществе и, подобно отцу, постоянно щурит глаза.

Младшая дочь Нехамка ростом в отца, застенчивая, замкнутая, она всегда старается держаться возле матери и неловко чувствует себя при посторонних. Каждый раз, когда кто-нибудь обращается к ней с каким-либо вопросом, она теряется, краснеет и не знает, куда девать руки и спрятать глаза.

Сам Мойше, одетый по-субботнему, подпоясанный, — во главе стола.

Он часто встает со своего места, наливает вино — то одному, то другому, и все, к кому он может дотянуться, окружены его гостеприимным вниманием и не нуждаются в том, чтобы их обслуживал еще кто-нибудь.

Другие столы, где сидят менее почетные гости, обслуживают не столь почетные люди — прислуга, бедные родственники, внуки Мойше; крайние столы занимают бедняки и нищие. Они не отводят глаз от стола, смотрят главным образом на то, что подают; они тянутся руками к горам хлеба и булкам, лежащим на тарелках и прямо на столах. Уничтожив одно блюдо, они с нетерпением ждут следующего, глядят по сторонам хмуро, неприветливо, говорят мало, не обращаются ни к знакомым, ни к тем, кто им подает. А слуги с пренебрежением и насмешкой наблюдают за тем, как они торопятся насытить свои бездонные желудки. Беднякам подают кое-как, отворачиваются, чтобы не видеть их прожорливость и жадность.

А за столом в столовой сидят самые именитые и знатные гости — купцы, почтенные горожане, которые держат большие носовые платки в задних карманах сюртуков и в случае надобности спокойно, неторопливо их достают и с большим достоинством употребляют.