— Ладно. Тогда просто сядь. Да сядь же! — Бондарев схватил меня за руку и силой усадил на стул.

Сам вновь опустился на диван. Две или три минуты он молчал. Я с ненавистью смотрела на него, ожидая, пока он заговорит, и в то же время недоумевая: неужели, ну неужели здесь можно что-то объяснить? Оправдать?!

— Я не рассказывал тебе, как умер мой отец.

«Зато я рассказала тебе, как умер мой сын. И причем здесь это?»

— Рассказывал. От инфаркта.

— Не так. Не совсем так. В тот день, вернее, в тот вечер я возвращался домой с дежурства где-то около одиннадцати. Но отец ложился поздно, так что в окнах должен был гореть свет. А окна были темные. Я решил, что он остался ночевать на даче, утром он собирался поехать туда. Но… возле подъезда стоял его «Москвич». А отец всегда ставил его в гараж. Я удивился и забеспокоился. Открыл дверь, включил свет. Отец лежал возле дивана, вот этого самого. Он был в сознании, но только хрипел, будто его душили. Пульс почти не прощупывался. Я сразу вызвал «скорую», и его забрали. Сказали, обширный инфаркт. Несколько дней меня к нему не пускали, его состояние было критическим…

— Но причем здесь твой отец?

— Да не перебивай ты! — с досадой произнес он. — Был бы ни причем, я бы не стал… Ладно. В тот, самый последний, день мне позвонили и сказали, что отец умирает. Я поменялся с напарником и помчался в больницу. Отец был уже совсем плох, никого не узнавал, бредил. Но меня узнал. И рассказал, что с ним случилось в тот вечер… — помолчав, Бондарев добавил: — Сразу после этого его не стало.

— Когда он выехал с дачи, было уже довольно темно. До города оставалось километров пять, и тут впереди этот мальчик на велосипеде… твой сын, — поправился Бондарев.

Я уронила голову и закрыла лицо руками — мне уже не хотелось слушать.

— Нет уж, теперь до конца! — жестко сказал он. — Отец хотел обогнать велосипедиста, приблизился к нему вплотную, и вдруг тот, совершенно неожиданно, вильнул влево, прямо под «Москвич»: то ли объезжал что-то на дороге, то ли попал колесом на камень. Не удержал равновесия и упал с велосипеда. Отец… ударил его капотом. В голову. Сразу же затормозил, выскочил из машины. Твой сын был еще жив, но когда отец начал укладывать его в свой «Москвич», на заднее сиденье, мальчик… умер.

«Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью» — так было написано в заключении патологоанатома, вспомнила я.

— Несколько дней спустя я нашел под задним сиденьем «Москвича» брелок. Бросил его в ящик с инструментами в гараже и забыл. Лишь когда отец перед смертью все рассказал мне, я понял: это брелок того самого погибшего подростка. Но я не знал, что… это твой сын.

Боже, за что наказываешь? Ну чем я Тебя прогневила? Что я Тебе сделала, Господи?! Это же невыносимо… Пусть это окажется дурным сном, ночным кошмаром, бредом. Ну дай мне силы проснуться и прекратить пытку, Господи — иначе… иначе я перестану верить в Твою мудрость и справедливость: нельзя же вот так, наотмашь, бить слабую и беззащитную женщину в который раз!

Но Он не слышал…

— Поверь, если бы был хоть малейший шанс… а так… Отец уложил мальчика на обочину дороги — и уехал. «Сынок, — сказал он мне, — я испугался, просто испугался. Что же мне, на старости лет идти в тюрьму за то, в чем я невиновен? Кто мне поверил бы? Чтобы я мучился, как в «Зоне»? Как раз по телику этот жуткий сериал показывали. Потом он заплакал. Я никогда не видел отца плачущим — это был первый раз. И последний: через несколько минут он умер, у меня на руках.

В комнате воцарилась тишина. Тяжелая и густая, как туман. Но она не могла тянуться до бесконечности, один из нас должен был нарушить ее.

— Ладно, — наконец проговорила я холодным чужим голосом. — До сих пор понятно. Но почему молчал ты?

— Почему? Так трудно понять? — с горечью спросил Бондарев. — Хотел сохранить у людей добрую память об отце. Он тридцать два года отпахал в локомотивном депо — уважение, грамоты, благодарности, все такое… А после смерти матери уже не женился, всего себя посвятил мне, растил, воспитывал — как мог. Думаешь, мне так легко было пойти на сделку с совестью? Но это — единственное, чем я мог отплатить за все, что он сделал для меня…

Я медленно поднялась. Непослушными пальцами потянула вверх молнию куртки и, как слепая, двинулась к двери. Меня догнал его голос, тихий и печальный:

— Мой отец убил твоего сына, но твой сын убил моего отца, Наташа…

Я медленно повернулась.

В глазах Бондарева стояли слезы.

Только дома я вспомнила, что не вернула ему ключи. И что мой «эйсер» остался у него. Ну и черт с ним, мне компов и на работе хватает…

Я знала, что он больше не позвонит.

Не станет искать встречи со мной, пытаться что-то досказывать и доказывать. Он рассказал все — а я вынесла свой приговор. Но почему-то те последние его слова снова и снова звучали в моих ушах: «Мой отец убил твоего сына, но твой сын убил моего отца…» И они не давали мне покоя.

Мой сын убил его отца…

Я вспомнила фото на стене в его гостиной: улыбающийся седой мужчина с усталым лицом и мягким, чуть печальным взглядом. «Наверное, твой отец был очень добрым человеком, Слава», — заметила я как-то. Он кивнул. «Знаешь, по утрам у нашего подъезда его всегда ждали бездомные собаки, он их подкармливал».

Сбив моего сына, потрясенный старик слег с инфарктом.

Оказавшимся для него роковым.

У меня был единственный ребенок, у Бондарева — единственный отец. Я любила Саньку, Бондарев — отца. И мы, пойманные судьбой в сеть невероятных и злых совпадений, одновременно лишились этих очень близких нам людей и теперь были готовы возненавидеть друг друга. Но ненависть не конструктивна, ненависть разрушительна. И она оставит после себя холодную пустыню, взамен которой уже никогда не будет ничего. Но главное: она все равно не вернет тех, кого мы любили.

Во мне совсем недавно зародилась новая жизнь. И ему, этому маленькому, как стручок гороха, зародышу совершенно все равно, был ли его отец убийцей, или героем, смалодушничал ли, скрыв преступление, или рискнул жизнью, спасая другого. Через девять месяцев, нет, теперь уже быстрее, мой сын (я почему-то думала, что это обязательно будет мальчик) придет в этот мир чистым и наивным, с большими изумленными глазами. Он подрастет и спросит, кто его папа и где он. Что тогда сказать ему? Что я лишила его отца добровольно? Или придумать трагически погибшего героя-летчика? Конечно же мой сын научится обходиться без отца, но от того, что человек с ампутированной конечностью привыкает к протезу, он не становится счастливее.

Только от меня зависит, как сложится жизнь моего ребенка.

Только от меня зависит, как сложится дальше и моя жизнь.

Что мне делать, Глеб?