Рассказывая, Леонид вспомнил, как его бабушка, жившая в деревне недалеко от Белой Церкви, учила его готовить вареную пасху. У нее была доставшаяся ей еще от матери, прабабки Леонида, деревянная форма, с которой она за долгие годы пользования отскребла изрядный слой. На форме были вырезаны фигурки голубков, крест и буквы «Х. В.», что означало «Христос Воскрес». Бабушка сажала Леню на лавку, ставила ему на колени кастрюлю с ситом, и он принимался деревянной толкушкой протирать творог через сито. Работа была не из легких, потому что творога бралось много – не меньше двух килограммов, но Леонид, выросший в семье, в которой почитались традиции, пыхтел и выполнял свое дело с удовольствием, осознавая всю важность поставленной перед ним задачи. Потом бабушка забирала у Лени протертый творог, добавляла в него четыре сырых яйца, пол-литра сливок, триста граммов сливочного масла и все это перемешивала с сахаром и солью по вкусу. Дальше они с бабушкой опускали кастрюлю с этой массой в еще большую кастрюлю, наполненную водой, и ставили их на огонь. Леня залезал на табурет и мешал в кастрюле деревянной ложкой, а бабушка одной рукой держала его, а другой – кастрюлю, чтобы он ее на себя не вывернул и сам не сверзился. Главное в этом процессе заключалось в том, чтобы масса начала загустевать, но ни в коем случае не закипала. Как загустеет, они кастрюлю убирали с огня, ставили ее в холодную воду, и Леня уже самостоятельно продолжал мешать в одном направлении, пока творожок не остывал. Ну, а дальше, как все остынет, он брал ложку и тщательно выкладывал творожную массу в форму. Бабушка выносила форму в погреб, клала на нее тяжелый камень вместо пресса и оставляла на день в холоде. Пасха получалась замечательная, на ее бело-желтых бочках проступали и целующиеся голубки, и крест с «Х. В.». Такая пасха хранилась дольше, чем обычная сырая. Правда, у них она и в сыром виде не успевала испортиться… Куличи у бабушки получались тоже замечательные, но в процессе их изготовления Леонид не участвовал, потому что бабушка пекла их рано-ранехонько. Он помнил только, как она его, сонного, обкладывала горячими, завернутыми в рушники, куличами, чтобы они доходили. Она покрывала их глазурью и посыпала цветным маком. Мальчиком Леонид обожал эту поджаристую веселую верхушку. Наверное, этими детскими воспоминаниями и объяснялось то, что он, уже взрослый, любил приходить к церкви «Кулич и Пасха».

– Ты так вкусно об этом рассказываешь, что у меня даже слюнки потекли, – сказала, улыбаясь, Есения и, услышав шум, оглянулась.

К воротам церкви подъезжал свадебный кортеж, впереди которого торжественно катила черная свадебная «Чайка».

– Ой, смотри, свадьба! – обрадовалась Есения. – А мы можем зайти посмотреть? Я никогда на венчании не была…

– Конечно, – сказал Леонид, надевая на ее ногу туфельку. – Пойдем!

Из машин высыпала толпа нарядных людей с букетами в руках, устремляясь в церковь за женихом и невестой.

Леонид с Есенией вошли внутрь вслед за гостями и встали недалеко от входа. Прохладный сумрак церкви таял в мерцающем свете свечей. Старушки в черных платочках деловито сновали вокруг, подготавливая народ к венчанию. Самому народу, чувствовалось, вся эта церемония была в новинку. Впрочем, это и неудивительно. После стольких лет нерелигиозного уклада жизни возврат к старым традициям, ставшим вдруг модными, часто приводил в церковь людей совершенно от нее далеких. Вот и стояли они, озираясь, перешептываясь, не зная, как ступить, какой рукой, как и когда перекрестить лоб.

Мимо Леонида скорым шагом прошелестела юбкой одна из церковных старушек. Зыркнув из-под темного платка в сторону притихшей Есении, она буркнула:

– Хоть бы голову прикрыла, чай, не на танцы пришла!

Есения вспыхнула и беспомощно посмотрела на Леонида. Но тот успокаивающе улыбнулся ей и шепнул:

– Не обращай внимания. У тебя очень красивые волосы, и ты, как незамужняя, имеешь право голову не покрывать.

– Что ж я ей, паспорт должна показывать, что ли? – обиженно спросила Есения.

– Да бог с ней! – махнул он рукой. – Смотри, уже начинают.

Обряд венчания Леонид считал одним из самых красивых и волнующих обрядов в православной церкви. Его мама тоже каждый раз умилялась и не могла удержаться, истекая слезами, пока жениха с невестой не выводили из храма. Она говорила, что ей в это время было так хорошо на душе: с одной стороны, радостно, а с другой – почему-то всех жалко. И вот пока она за всех не поплачет – не успокоится.

Леонид вспомнил, какие свадьбы после венчания в церкви закатывались на Украине… Гуляли все – от мала до велика! Бывало, только грянут цимбалы с дудками, как какой-нибудь захмелевший дед хватал медный таз, в котором, может, еще вчера мать невесты варила варенье, да и начинал в него бухать деревянной ложкой (ну чем не бубен?) – и все вокруг пускались в пляс:

Гоп! Кума, не журыся,

Туды– сюды поверныся!

А как все к этим свадьбам готовились! Задолго до срока! По домам ходили сваты и раздавали «шишки» – такие сдобные румяные булки, напоминающие сосновую шишку, – булка состояла из множества маленьких булочек. Вот такую булочку, размером с пряник, отламывал от «шишки» приглашенный на свадьбу и начинал к ней усердно готовиться. Свадьба на Украине – дело не только веселое и сытное, но и прибыльное, потому что хоть ты и несешь жениху с невестой свой подарок, но в ответ получаешь не меньший – за то, что уважил, пришел выпить за молодых. Ну, а выпить всегда было вдоволь! Леонид нигде больше не встречал таких чудовищных бутылей, как те, в которых держали горилку на Украине его детства. Его бабушка гнала горилку из угорок – слив-венгерок, а иногда из буряков – сахарной свеклы. И горилка у нее получалась отменная и без того тошнотворного запаха, который обычно сопровождает самогонку. Бабушка выкапывала спрятанный на огороде самогонный аппарат, и поздно ночью начинала колдовать над ним. Это были единственные ночи, когда Леониду разрешалось не спать – во-первых, чтобы он своими недовольными воплями не будил соседских собак, во-вторых, чтобы он своими чуткими ушами слушал: не идет ли кто по их «преступные» души… В то время за самогоноварение преследовали покруче, чем сейчас, а милиция определяла дома, в которых варили самогонку, по дыму из трубы – раз ночью печку топят – ясно же, что не чай кипятят! И наваливались с проверочкой… Да и днем тоже приходили. Уж сколько лет прошло, а Леонид до сих пор помнит, как к нему, пятилетнему, пристал один молодой милиционер, обещая за показ – «где у бабы зарыт змеевик», дать пять кило халвы, которую Леонид обожал. Леня слюну сглотнул, но бабушку героически не выдал. Тогда милиционер, цепляясь уже к мелочам, схватил Леню за руку и стал допытываться – «а, може, у бабы е воронка?» Леня тут же с радостью притащил ему большущую воронку, через которую бабушка наливала постное масло, и сунул ее ему в руки, щедро полив маслом милицейские портки. Матерился «милицай» мастерски… Короче говоря, хотя все боялись, но варить – варили, потому что в деревне без самогонки никак не обойтись – это же сверхконвертируемая валюта – что приобрести или подчинить, или нанять огород вспахать – все за самогонку.

Леня обожал эти «самогонные» ночи. Когда горилочка начинала потихоньку из краника капать в жерло торчащей из бутылки воронки, бабушка брала столовую ложку и, уперев одну руку в бок, другой подносила ложку ко рту и осторожно пробовала горячую жидкость, потом, крякнув, поджигала ее от горящей лучинки, и наблюдала, как самогонка горит красивым синеватым огоньком. Так горилка и получалась – чем лучше сама горит, тем сильнее горит потом от нее внутри у питейщика. Леня как истинный ученик бабушки подлезал с маленькой ложечкой к кранику, и ждал, тоже уперев одну руку в бок, пока та наполнится. Обычно до стадии пробы, не говоря уж о горении, он доходить не успевал – бабушка твердой рукой брала его ручонку и, разворачивая, выливала прозрачную водицу из ложечки в жадное горлышко воронки. Это тогда ему казалось, что оно жадное. Когда он смотрел на бабушку в момент снятия пробы и слышал, как она крякает, ему казалось, что она пьет что-то очень-очень вкусное. К тому же он видел, как гости, маханув стопочку бабушкиной горилки, всегда ее хвалили. Естественно, ему и самому хотелось попробовать и по-бабушкиному крякнуть. И однажды он ухитрился!