В один прекрасный день бабушка, натопив печку и накормив внука, ушла по делам. Леня остался один. Тикали ходики, поскрипывали полы, хотя по ним никто не ходил. Ему было скучно, и он решил зайти в свое любимое место – в камору – большую кладовую рядом с кухней, где хранились бабушкины съестные запасы. Бабушкина камора ему нравилась потому, что с ней у него был связан образ сытости и достатка. Когда Леонид читал сказки, заканчивающиеся словами: «И стали они жить-поживать, да добра наживать…», он сразу вспоминал бабушкину камору. Ему нравилось смотреть на полки, заставленные банками с вареньем, огурцами и помидорами, на лежащие еще с осени большущие гарбузы-тыквы, свисающие с потолка колбасы и окорока – бабушка говорила, что их подвешивают, чтобы мыши не достали. Ему всегда было жалко мышек, он представлял, как они, голодные, подпрыгивают-подпрыгивают, а дотянуться до еды не могут, и приносил им кусочек хлеба с маслом, который тайком клал в уголок. Хлеб обычно уже на следующий день пропадал, и Леня ходил очень довольный, не зная, что бабушка, каждый раз выметая его из угла, ворчала, что внук приваживает мышей, а те пожрут муку и картошку. Но он об этом не подозревал и был спокоен за накормленных мышек.

И вот стоял он тогда на пороге своей любимой каморы и любовался. Света в ней, правда, не было, так что все находящееся внутри освещалось только через дверной проем. Пошевелившись, он заметил из угла какой-то блеск – это тускло отблеснула бутыль недавно сваренной горилки. Тут-то Леонид и пал…

Осознав, что час пробил, и он может без помех испробовать недосягаемого ранее напитка, он отправился за стопкой, стоящей у бабушки на полке в кухне. С бутылкой пришлось повозиться, пробка была тугая, из кукурузного початка, и он ее еле-еле вытащил ее зубами. В нос дало так, что в голове у него сразу загудело! Но дело нужно было довести до конца. Осторожно наклонив бутыль, Леня плеснул горилки в стопку и попытался засунуть пробку обратно в горлышко, но это уже было ему не по силам. Поэтому, просто поставив пробку сверху на горлышко, он поспешил в кухню, чтобы выпить, как полагается – с закуской – то есть отрезал кусок хлеба и накрыл его шматком сала. Ощущение неуютности, все-таки, оставалось – наверное же, не зря бабушка ему не давала испробовать горилки, но любопытство победило. Усевшись за стол, он взял в одну руку наполненную стопку, в другую – хлеб с салом и, не раздумывая, вылил одним махом содержимое стопки в рот и сунул разом хлеб под нос, как это делали взрослые.

На какую-то долю секунды его охватило недоумение – он сидел, крепко стиснув зубы и не понимая, что с ним происходит, потом дикий спазм сжал его рот и горло. Он не мог ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни выплюнуть… Сало прилипло где-то в районе носа. Во рту полыхало так, что ему казалось: если он его откроет, то у него вырвется пламя, как у Змея Горыныча, и бабушкин стол сгорит вместе со скатертью. В этот момент ему почему-то особенно жалко было скатерть. Когда он вырос и услышал выражение – «зелёный змий» – он сразу понял, о чем идет речь…

Он еще сильнее сжал зубы. Наконец его сгоревший напрочь язык что-то сообразил, задёргался-задёргался и попытался через стиснутые зубы вытолкнуть себя вместе с огненной водой. Почти задыхаясь, Леня выплюнул обратно в стопку то, что пытался выпить. Теперь это выглядело не так красиво, как раньше.

Молча отложив хлеб и отлепив от носа кусок сала, он полез на печку. Пережить разочарование было тяжело. Ощупывая опухшим языком покрывшееся пупырышками нёбо, он думал о несправедливости в жизни. Ему припомнилось и то, что хлеб, например, пахнет вкуснее, чем на вкус, и то, что крапива на вид красивая, а на ощупь – не очень… В общем, жизнь для него представилась чередой обманов. К тому же, поскольку мозги ото рта никакой костью не отделяются, а горилку во рту он все-таки подержал изрядно, начало его, само собой, на теплой печке «развозить». И к бабушкиному возвращению на печке уже лежало, по ее словам, «мерзкое кошеня засмоктанное»… Он этого уже не помнит, а она потом рассказывала, как он стонал и на все ее вопросы только причитал: «Ой, бабусю-бабусю! Ой, не пый же ты николы той горилки!».

Воспоминания Леонида прервались каким-то непонятным звуком. На фоне хора и голоса батюшки прозвучало что-то странное. Вот опять…

Он недоуменно посмотрел на Есению, которая тихонько постанывала, зажимая себе ладонью рот и показывая глазами на жениха и невесту.

Сначала он ничего не понял, но когда жених с невестой тронулись вслед за священником вокруг аналоя, сам едва удержался от хохота… Дело в том, что шаферы, то ли по недоумию, то ли по незнанию, решили не держать венцы над женихом и невестой, как принято, а надели их им на головы. В итоге картина получилась такая: невесте, у которой была пышная прическа, венец был мал и торчал на голове каким-то немыслимым сооружением. А жениху, наоборот, венец оказался велик и нахлобучился ему на голову по самый нос, задержавшись только на ушах, загнутые кончики которых торчали из-под края венца. Видеть, естественно, жених уже ничего не мог. Пока они стояли, вся дикость этого еще не бросалась в глаза, но когда они пошли!.. Невеста, боясь уронить венец, семенила мелкими осторожными шажками, как африканка с калебасом на голове, а ослепший жених шел с ней рядом, при этом венец на его голове раскачивался и бился о его лоб – бум-бум-бум!..

Леонид не помнил, как они выскочили из церкви, но за оградой они еще минут десять корчились от смеха.

«Господи, прости нас, грешных, но это ж мы сами, человеки, устраиваем из святого обряда посмешище, – думал Леонид, пытаясь успокоиться. – Ведь для того же шаферам и дают держать венцы, чтобы венчающиеся не отвлекались!»

– О, мамочки! Я теперь не смогу венчаться, такое ведь не забудешь! – стонала Есения, держась за грудь.

– Когда будешь сама венчаться, тебе будет не до смеха, – утешил ее Леонид.

– Вот, спасибо! – воскликнула Есения, перестав смеяться. – А что же я делать буду? Плакать, что ли?

– Может, и плакать, у каждого по-разному бывает… – улыбнулся он.

– Нет, на своей свадьбе я буду самая счастливая! – твердо сказала Есения. – И плакать ни за что не буду!

– Некоторые люди и от счастья плачут, – заметил он.

– Да ну! Мелодрама какая-то… – поморщилась Есения. – Ну, я готова, пойдем дальше?

И они пошли к вокзалу, чтобы поспеть в санаторий к ужину и посидеть на скамеечке у пляжа на вечерней зорьке.

Давно подмечено, что дни, проводимые в работе, тянутся как недели – медленно и томительно, зато дни отдыха летят с космической скоростью. Леонид даже не заметил, как пролетела первая неделя отпуска, а за ней вскачь промчались вторая и третья.

Дней за пять до отъезда они были с Есенией на органном концерте в Домском соборе. Выйдя после концерта на площадь перед собором, они увидели фотографа.

– Давай сфотографируемся на память, – предложил Леонид.

Есения почему-то замялась.

– Ты чего, не хочешь? – удивился он. – Выглядишь ты прекрасно, если тебя смущает прическа или еще что-то…