– А как быть с гробом? – спросил кто-то из наших. – Панночка ведь из гроба должна восстать.

– В гроб я не лягу, – предупредила Ракитина.

– Да пусть она просто на столе лежит, – пожал я плечами. – Сдвинем два стола. И так все поймут.

Понятно, что гроб мы нигде не раздобудем. Да и странно это – тащить в школу гроб.

– Слушайте, – вскинулся Юра Сурков. – У завхоза в подсобке есть какой-то ящик. Примерно с человеческий рост. Вполне сойдёт за гроб, если тот, конечно, нам его даст.

– Он зелёный, ящик этот! – фыркнули девчонки.

– Можно обклеить бумагой и покрасить. Или тканью какой-нибудь прикрыть…

– Да завхоз его всё равно нам не отдаст. Он там свою какую-то дребедень хранит.

– Лопаты он там хранит, – поправила Ира Долгова. – Если Раечка попросит – даст. Мы же не насовсем.

– Или Володя, – Оля Архипова повернулась ко мне, – Володя, может, поговоришь с завхозом? С ящиком… ну то есть с гробом было бы интереснее.

Завхоз кочевряжиться не стал. Побухтел только, что возиться ему некогда, а ящик надо освобождать. Он у него был вроде как вместо сейфа. Даже навесной замок имелся.

На следующий день мы репетировали уже с «гробом». Водрузили его на сдвинутые стулья. Накрыли простыней. Плохо только, что крышка у него не снималась, а откидывалась, как у сундука. Но в конце концов, это же всего лишь школьная самодеятельность.

Ракитина, поупиравшись, всё же согласилась забраться в ящик. Легла, руки на груди сложила, закрыла глаза, окаменела. Я взглянул и еле сдержался, чтобы не передёрнуться. Жутковато стало. Просто воображение понесло мысли не в ту степь.

Мы прогнали на раз почти весь спектакль. Ракитина, к слову, больше не кривилась – то ли смирилась, то ли вошла в роль. И в образе панночки смотрелась до жути достоверно. Валовой тоже очень мастерски изображал испуг, когда она, вытянув руки вперёд, кружила вокруг него.

Прервали нас на самом интересном месте – в разгар второй ночи отпевания панночки.

– Володя! Шевцов! – в актовый зал заглянула Раечка. С любопытством оглядела сцену и замерших «актёров», похвалила: – Молодцы!

Потом снова повернулась ко мне:

– Тебе из дома звонили. Зайди к секретарю – перезвони.

Я забеспокоился, подорвался рысцой в приёмную. Что там дома могло стрястись?

А стряслась Надя. Должна была вернуться из школы два часа назад, но её до сих пор где-то носило, а мама, конечно, сразу запаниковала.

– Володя, поищи её. Или, может, знаешь, к кому она могла пойти? – взволнованно причитала мама.

– Ну, может, к подружке какой-нибудь.

– А с кем она дружит? Она говорила, что все тут такие… ей даже не с кем… Значит, всё-таки завела друзей?

– Понятия не имею.

– И что же делать? Я места себе не нахожу. И у отца какое-то совещание уже второй час длится.

Я долго и терпеливо успокаивал мать, заверяя, что причин впадать в панику нет. Мало ли куда можно завернуть после школы. К тому же, в первый раз, что ли? Перед отъездом из Новосибирска она вообще отмочила номер – сбежала из дома. Правда, в соседний двор. Но мать те полчаса, что мы её искали, волосы на себе рвала.

– Придёт твоя Надя, никуда не денется.

– А если с ней что-то плохое случилось? – всхлипнув, спросила мама. – Два часа...

Честно говоря, мне уже становилось неловко перед секретарём, которая за это время успела полить цветы в приёмной, переложить папки, пять раз заглянуть к Эльвире Демьяновне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Я скомкано попрощался, пообещав маме, что поспрашиваю. Соврал, конечно. У кого я буду спрашивать? Девятые уже давно разбрелись по домам. Ну а нам надо продолжать репетицию.

Из актового зала доносились странные звуки...

Пока подходил, никак не мог взять в толк, что там происходит. Вместо возгласов, хохота, шутливых и не очень перебранок, сопровождавших почти каждую репетицию, раздавался… крик. Одиночный, прерывистый и глухой. И больше никаких звуков. Будто все ушли, а кто-то один остался, и его пытают с короткими передышками.

Оказалось, не ушли. А просто затихли, замерли, кто где.

Кто-то стоял, кто-то сидел, кто-то зажимал рот ладонями, сотрясаясь от беззвучного смеха, но все, точно сговорившись, хранили тишину и не двигались.

Я собрался было спросить, что происходит, как крик вновь повторился.

– Сволочи, придурки, уроды, откройте! – крик исходил из нашего импровизированного гроба, почему-то сейчас закрытого. И голос принадлежал Ракитиной.

Затем она начала отчаянно колотиться, продолжая истошно кричать.

Я бросился к сцене, попытался открыть крышку, но ящик был заперт. От ударов изнутри навесной замок дёргался и лязгал.

– Совсем сдурели? Отоприте сейчас же! У кого ключ? – я и сам заорал не хуже Ракитиной.

– У Валового, – пролепетала, перепугавшись, Оля Архипова.

Ключ, может, и у Валового, только его самого в зале не было.

– Где он? – ревел я. – Найдите!

Парни отправились на поиски этого шутника-идиота. Ну а я пытался успокоить Ракитину.

– Тихо, потерпи немного. Сейчас откроем…

– Да пошёл ты, комсорг, вместе с этим спектаклем! Открывайте сейчас же! Сволочи, гады!

Ракитина опять стала колотиться и кричать. У неё была форменная истерика, и слова она совершенно не воспринимала. Наконец на пороге актового зала нарисовался Валовой.

– Живо отпирай, – процедил я.

Мой голос потонул в криках Ракитиной, но тот и сам понял, что надо делать. Подошёл вразвалку, запрыгнул на сцену, сунул руки в карманы, вынул, ощупал школьный пиджак. Потом повернулся ко мне, округлив глаза:

– Ключа нет!

– Как – нет? Куда ты его дел?

– В карман положил, – пожал плечами Валовой. – Выпал, наверное. А я не заметил.

– Идиот! Какого чёрта вы вообще её закрыли?

– Да просто пошутили.