Роман Григорьевич ехал в машине и только сейчас понял, что это может быть последняя его поездка в этой стране на построенный нашими специалистами еще в 70-е годы объект. В этом районе было также много исторических достопримечательностей, включая более древние поселения династии Аменхотепов. Стало немного грустно.

Дорога временами открывала зеленые просторы Нила.

«Много тысячелетий здесь существовала и процветала жизнь», – думал он, – «Эта местность проникнута истоками философии и неотъемлемой от нее метафизики осмысления жизни на земле».

Роман Григорьевич окунулся в серый пейзаж дороги. За время работы ему часто приходилось быть в пути наедине с автомобилем, который под воздействием смелых маневров и скорости становился предметом уверенности и равновесия в мыслях. С некоторых пор он уже ощущал некоторую необходимость существования в объятиях этих дорожных размышлений.

«Возможно, то же чувство испытывали свободные пираты, двигаясь на быстрых эспаньолах по бескрайнему морю», – мелькнуло у него в голове.

Последнее время железный друг стал и единственным свидетелем романтических похождений. Это напоминало молодость.

Роман Григорьевич любил скорость и ловко управлял машиной, чувствуя при этом прилив сил. И вообще, за рулем он ощущал себя сильным и здоровым, как несколько десятилетий назад.

«Почему Эхнатон так любил желтый диск солнца?» – думал он, вспоминая дорогу в долину фараонов, – «Возможно, в нем он видел надежду… проникающий в его сердце свет и тепло любви… и оттого ощущал себя человеком независимым и счастливым».

Интерес к Эхнатону у Романа Григорьевича был не случаен.

Он чувствовал, что с ним связана весьма конкретная и не случайно срытая от человечества тайна.

«Вот только дальновидные японцы взяли своим символом солнце, и, пожалуй, стали… самой цивилизованной страной, живущей практически на вулкане. Им постоянно тяжело, природа их не балует, а они надеются и находят способы искать новые пути совершенства…», – продолжал размышлять он, – «Важно почувствовать и нести свою индивидуальность в бесконечном множестве душ Вселенной».

Глаза Романа Григорьевича были на дороге, а мысли далеко от вырастающих населенных пунктов и открытых пространств. Улетающие вдаль реальные и воображаемые миражи сливались с прошедшим и настоящим временем.

Приближение знакомых силуэтов завода заставило немного отвлечься.

И только когда он миновал ворота завода и припарковался у административного здания, его мысли вернулись к настоящему.

По истечении несколько часов Роман Григорьевич благополучно решил все дела на стройке, но вернулся, когда рабочий день уже закончился. Он знал, что коллектив сегодня чествовал Юлию и, купив цветы, решил зайти и поздравить.

Она равнодушно взяла букет и поставила их в одну из ваз с начинающими уже засыхать цветами. Глаза ее были немного усталыми, но движения оставались уверенными, не допускающие никаких сомнений.

Роман Григорьевич, оценив этот поступок, сразу сник.

– Вы видно бурно провели свои именины? – вырвалось у него.

– Вовсе нет… Как обычно, – спокойно возразила она.

Боль от ее равнодушия моментально отрезвила его чувства.

Она спокойно холодно смотрела в его глаза, не выказывая своих чувств.

В его же поведении напротив они были нараспашку.

Несмотря ни на что, он, как ребенок, влюблено смотрел на нее.

– Роман, вы удивительный романтик, – произнесла она.

– Вы проницательны… без меры…

– Я, конечно, перебарщиваю, но мне хочется сказать.

– Что сказать? – вспыхнул он.

– Знаете… для глубоких и чувствительных людей жизнь – это трагедия, а для хладнокровных и умных – комедия.

Роман Григорьевич шел домой с прескверным настроением.

«А ведь если бы он прочувствовал мои слова с юмором, потом прижал меня и поцеловал, все могло быть по-другому», – думала Юлия, смотря из окна ему вслед.

Роман Григорьевич привык к своей роли безнадежного ухажера, но до окончательного отъезда как бы по инерции продолжал надеяться на что-то большее.

«Пожалуй, это не случайность, а идущая из глубины безнадежная закономерность» – иногда думала Юлия, глядя, как он страдает.

После ее холодных безразличных взглядов Юлии Роман Григорьевич впадал в депрессию.

Он предоставил Юлии свое место на работе, а сам, будто неприкаянный, сел на место сотрудника, который уехал в отпуск.

Юлия Борисовна подолгу знакомилась с документами и теперь не так уж теперь часто обращалась за помощью к нему. Правда, незнание объектов заставляло ее много и подробно выслушивать о них Романа Григорьевича. Хотя для дела это было необходимо, она решила, что не поедет впредь с ним в командировки в другие города. Это было первое ее самостоятельное решение здесь. Она не понимала, почему пришла такая мысль, но твердо решила ее придерживаться.

Роман Григорьевич это почувствовал, и потому его настроение было постоянно подавленным, как бы соглашаясь с этой безысходностью.

Пробуждаясь с рассветом, окружающая природа застывала в его глазах. Даже теплое раннее утро не могло пересилить печали. Тоска подавляла своей безликой рукой. Ее безответная тишина растворяла все его мысли, проникая в самые дальние уголки расслабленного тела. Даже поездки на машине теперь не приносили удовлетворения. Кругом шумная улица, обгоняющие машины. Но нет никакого желания нажимать на газ. Напротив, хочется ехать все медленнее, даже остановится.

В ушах стояли безжалостные слова:

– Мне, конечно… приятно внимание, но… нет…

«Нет, больше никогда не буду думать о ней!» – отмахивался он.

Он знал, что все равно мысли его вернут к ней. От тоски было горько, но все-таки что-то внутри оставляло надежду.

«Какую?… Собственные заблуждения?…»

А кругом – движение машин, и только струящаяся из магнитолы музыка. Она вовсе не успокаивала, а давила с все большим беспокойством.

Одиночество и безысходность давила безжалостно и настойчиво.

«Как выйти из этой пропасти?… Способ известный… проверенный – забыть!»

Роман Григорьевич это знал по собственному опыту. Но до слез ему этого не хотелось.

Гудки на светофоре заставили вновь ехать вперед.

«Что могло успокоить? Как в далеком детстве… Как легко было там… забыть неприятные моменты, не пересиливая себя… Всего один миг, и голова – на мамином платье. Но всего этого давно уж нет, как и самой мамы…»

Он чувствовал свою слабость и ничего не мог поделать.

«Как быть ослабшему… убеленному сединой… с приливом восторженных чувств?… Ведь разницы в возрасте никакой нет!»

Он повернул зеркало к себе. Глаза в том же безмятежном детстве, только небольшие мешки от мерцающей надежды тревожного сна…