— Как это поможешь?

— Скажу, что все было, хотя ничего и не было.

Фраза вышла запутанная, но меня поняли.

— Это кто же на такой обман пойдет? — удивилась матушка. — Да и как можно в таком деле обмануть?

— Запросто, скажем что все было, а на самом деле ничего не было, — продолжил я искать пути к отступлению.

— Старух не обманешь, они сразу дознаются.

— Как это можно узнать? — удивился я.

— Проверят. Что же они девку от бабы не отличат, — удивилась попадья моей наивности. — Да и кто от такого подвига откажется!

— Не откажемся, — разом в два голоса заявили сестры. — Раз нам батюшка с матушкой велят, значит, так тому и быть! Мы из родительской воли не выйдем!

— Я же говорила, что у меня хорошие девочки, — с гордостью сказала мать. — Ангелы, а не дочки! Никогда против родителей слова не сказали. Думаю, одна из них за праведность и послушание, непременно понесет!

— А если обе? — чувствуя себя загнанным в угол, воскликнул я. — Ну, ладно вы, это я понимаю, но батюшка-то куда смотрит! Он же должен понимать, что это ересь!

— Ты такое даже думать забудь! — обиделась за мужа попадья. — Ему вещий сон был, и там точь-в-точь все как нынче случилось и показалось.

На этом наши споры кончились. Работник постучал в окно и крикнул, что баня готова. Матушка вернула мне подштанники, надела сарафан и летник и повела меня мыться. В церковном дворе, как меня и предупреждали, несмотря на непрекращающийся дождь, дежурили мокрые мужики с вилами. Было непонятно, кого они собственно охраняют. Когда мы проходили мимо они нам с матушкой низко поклонились.

Баня у священника располагалась вне церковной ограды. Мы с матушкой прошли в калитку, и вышли прямо к ней. Здесь кроме четверых караульных оказалось много праздного народа. Теперь я понимал, почему вызываю такое любопытство, и на мокрых крестьян смотрел безо всякого интереса. Возле бани, попытался отделаться от попадьи:

— Спасибо, матушка, дальше я сам, — сказал я, придерживая ее в дверях, но она прошла вслед за мной внутрь.

— Никак нельзя, божий человек, я тебе услужу!

— Ладно, — обреченно сказал я, входя в предбанник, — раздевайся.

Спать мы легли поздно. Сначала затянулись банные дела. Баня у попа была отменная, с легким паром, душистыми ароматами трав и заботливостью матушки. Она легко выдерживала жар, от которого у меня начинали трещать волосы, и парилась с таким самозабвением, что невольно увлекла и меня. Никакой эротики или даже простой нескромности во время помывки, не случилось. Разве что матушка пару раз случайно прижалась ко мне большой мягкой грудью, да излишне усердно терла мне спину, попадая руками в такие места, которые спиной уже не считаются. Думаю, что происходило это не нарочно, из-за плохого освещения, когда немудрено и ошибиться.

Когда процесс уже близился к концу, к нам нежданно-негаданно присоединились поповны. Они то ли соскучились по матери, то ли им надоело ожидание. А возможно, просто решили проверить, что мы так долго делаем вдвоем. Они явились обе и внесли в наши водные процедуры некоторое разнообразие.

После бани мы всей компанией вернулись за стол. Я, прогревшись, как говорится, до костей, окончательно ожил и набросился на еду, с учетом накопления сил для предстоящего мне подвига. Опять вся компания, не стесняясь, налегла на настойки и наливки, так что скоро я почувствовал себя в роли невинной девушки, попавшей в компанию пьяных охальников. Оно и понятно, сидеть практически голым в компании одетых людей всегда неуютно, а тут еще я оказался на положении дичи, которую дамам нужно было загнать.

В любовных делах, как известно, пары обычно делятся на убегающего и догоняющего, вот я и попал в категорию робких ланей. А так как охотниц было трое, да еще близких родственниц, что усугубляло положение, то между ними сразу началась жесткая конкуренция. Когда сестры, и моложавая маменька начинают делить кавалера, им уже не до конкретных мужиков и тем более, не до девичьей скромности. Главное настоять на своем.

Пока родственницы не стесняясь в выражениях, выясняли отношения, я обдумывал план побега. Оставаться в семнадцатом веке я не желал ни в коем случае, тем более в роли архангела Гавриила. Бежать, используя силу, мне не хотелось. Одно дело самооборона, даже с превышением ее необходимости, (поди рассчитай эту необходимость, когда на тебя лезут с топором!), совсем другое, неоправданное насилие ради собственного комфорта и спокойствия. Проломиться сквозь крестьянскую охрану было реально, однако без крови сделать это вряд ли удастся. Здесь же пока ничто не угрожало моей жизни, а опасение предстоящих сложностей, еще не повод для кровавой агрессии. К тому же я не раз признавал справедливость поговорки: «глаза боятся, руки делают», даже если руки, как в этом случае, понятие фигуральное. В конце концов, не на эшафот же мне предстояло забираться…

Додумать свою тяжелую думу я не успел, попадья за дерзость влепила старшей дочери пощечину, та зарыдала, и начался такой ор, что мне пришлось вмешаться в распрю и растаскивать родственниц. Рыдающую Марию мы отправили на печную лежанку, Дарью послали спать за печку и остались за столом вдвоем с матушкой. Она еще не отошла от скандала, пылала округлыми щеками и бросала на непокорную дочь гневные взгляды.

— Что же ты, матушка, того, так взъелась на девушку? — спросил я, наливая по последней.

— Маруська с малолетства такая, все норовит поперек батьки в пекло, — пожаловалась она. — Маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки!

— Да что произошло, из-за чего это вы поругались? — спросил я, демонстрируя этим, что не следил за ходом дискуссии.

— Много о себе воображает, думает, что ей все позволено!

Ответ был чисто женский, но другого, я и не ждал. В родственных ссорах обычно столько внутренних подтекстов, накопившихся претензий друг к другу, что объяснить их словами невозможно.

— Однако и спать пора, — намекнул я, допивая остаток водки, — завтра дел невпроворот. Где мне ложиться?

Матушка рассеяно на меня посмотрела и неопределенно махнула рукой, мол, сам выбирай себе место.

Я глянул по сторонам, но особого выбора не заметил. Обстановку в избе составляли всего несколько предметов интерьера, из которых для спанья подходили только две лавки, на одной из которых легла Дарья, да печная лежанка, где продолжала рыдать Мария.

— Здесь? — вопросительно-утвердительно спросил я, указывая на оставшееся свободное спальное место.

— А хоть и тут ложись, — ответила матушка, продолжая переживать семейную баталию. — Дашенька, постели божьему человеку, — ласково окликнула она покорную дочь. Девушка резво выскочила из-за печи и принялась стелить на лавку пуховую перину.

Когда она управилась и вернулась на свое место, я, не спрашивая разрешение хозяйки, задул свечу и лег. В избе наступила тишина. Перина была мягкая и пахла птицами и летним солнцем.