— Это очень щедро, ваше величество. А по поводу набора семинаристов, я думаю, вряд ли больше пятнадцати юношей осилим в первый год.

— Прекрасно, ваше преосвященство, — обрадовался я. — Даже с таким количеством семинаристов мы получим через десять лет полторы сотни священников, знающих язык народа. Это сто пятьдесят приходов. А латыни вы их сами обучите, как и всему остальному, что потребно знать священнику. Надеюсь, со временем ваша семинария станет образцовой, и в нее будут присылать на обучение и из других стран.

— Это случится, ваше величество, только если кардинал возьмет эту семинарию под свое покровительство.

— Я с ним обязательно об этом поговорю. Хоть он и перегружен работой — по моему малолетству исполняя должность лейтенанта короны, к тому же совмещая ее с обязанностями примаса нашей церкви, что само по себе стоит времени и трудов, но считаю, что такому делу он обязательно пойдет навстречу. Ибо все это — к вящей славе церкви нашей.

Епископ довольно улыбнулся. Видимо, посчитал, что в таком раскладе его церковная карьера не завершится в Бильбао.

— Один вопрос, ваше величество…

— Спрашивайте.

— Почему именно францисканцы?

— Ваше преосвященство, если посмотреть, кто есть кто в профессорах европейских университетов, то этот вопрос отпадает сам собой. Не так ли?

— Справедливое замечание, — согласился со мной епископ.

— И еще одна просьба, ваше преосвященство. Мне нужен монах-францисканец, который бы смог полноценно исполнять обязанности капеллана моей постоянной гвардии, понимал, что такое солдаты, набранные из простонародья, знал специфику службы и, возможно, сам бы имел в прошлом боевой опыт, что будет мною только приветствоваться. Чтобы при случае он мог вдохновить воинов на порыв и на самом поле битвы. И хорошо знал бы народный язык.

— Есть такой человек, ваше величество, — тут же откликнулся епископ. — Я поговорю с отцом Жозефом. Может, он и согласится… — протянул епископ. — Можно просто приказать, но давить на него мне бы не хотелось.

— Отцом Жозефом? — удивился я.

— А вы, ваше величество, разве не знали, что тот всю юность провоевал в рутьерах в междоусобицах после Длинной войны?

— Нет, не знал. А в чем тогда трудность, ваше преосвященство?

— Он вступил в братство, потому что больше не хотел воевать.

После епископа на аудиенцию просочился Микал, которого я велел охране пропускать ко мне в любое время дня и ночи.

— Все исполнено, сир, как вы и велели, — поклонился он от двери. — И это…

Он вынул из сумки лист прекрасной сарацинской бумаги и передал его мне.

Я прочитал начертанные на нем на латыни слова: «Я, дон Диего, сеньор Уэска, конде де Пенья-Велес, получил от дона Франциска, рея Наварры и Беарна двадцать пять золотых флоринов».

Дата.

Подпись.

Печать.

Поднял глаза на своего раба и спросил:

— Но, это же… твоя рука?

— Моя, — не стал запираться валет. — Зато подпись его собственноручная, как и печать с пальца.

Я только головой покачал, мерзенько подхихикивая. В руке я держал прямо-таки компрометирующий царедворца вербовочный документ.

— Ты заслужил еще один золотой премии, — сказал я Микалу. — Кстати, а почему сумма прописана не в серебре, а в золоте?

— Сир, я взял на себя смелость отсыпать в кошель вместо пятисот су двадцать пять флоринов по курсу. Таким образом, мы не потеряем на комиссии менялы, когда нам самим приспичит это золото поменять на серебро.

Я налил полный кубок анжуйского вина и ласково сказал:

— Пей. Ты заслужил.

Микал с охотой выпил вкусного анжуйского и, утерев губы ладонью, сказал!

— Там к вам еще местные рикос омбрес на встречу набиваются. Их как — гнать?

Утром отсидел еще и заупокойную службу по Мамаю уже по римско-католическому обряду.

Потом амхарцы взяли гроб с Грининым телом на плечи и вынесли из храма на расположенное рядом кладбище. Впереди них шел весь клир церкви Герники во главе с епископом, распевая по-латыни тягучие григорианские напевы религиозного содержания, позади вся моя банда пристроилась, кроме часовых и дежурных по лагерю.

Пока попы распевали, крестили и кадили, валлийцы украдкой кинули по мелкой монетке в заранее раскопанную могилу. Окупили последнее пристанище рыцаря у подземных богов.

Траурно зазвучал колокол, и гроб с казаком опустили в разверзнутый зев земли. Потом этот зев неторопливо засыпали, сформировав длинный холмик, в который воткнули простой крест, вытесанный из кипариса. Зарыли Гриню в шар земной на чужой сторонке. «Sic transit gloria mundi»[5]— очень справедливое выражение нам досталось от римлян, коих самих уже целое тысячелетие как нет. А уж как гремели…

«Requiem aeternam dona eis Domine, et lux perpetua luce-at eis. Requiescant in расе?» — отзвучали последние звуки поминальной латинской молитвы, доставшейся нам от тех же римлян, и народ стал расходиться с кладбища.

Кастильцы проводить казака в последний путь не пришли. Каждый сам хоронит своих покойников. Где они хоронили своего секретаря, мне было неведомо. Но горожан было много. Похороны — развлечение в размеренной жизни, в которой не так уж много происходит значимых событий. А уж заморского принца так вообще не каждый день хоронят в их родном городе.

Около меня никого не осталось. Ближние проявили такт, а дальние просто не посмели лезть монарху под руку в такую минуту. Я стоял и тупо смотрел на свежий могильный холмик, как будто искал на нем какие-то тайные знаки, которые должны были мне указать дальнейшие пути. И не видел их. Разве что смерть казака Мамая была некой символической жертвой, которую высшие силы принесли для того, чтобы я больше думал о том народе, которым должен править, отвратившись от того, среди которого вырос.

— Не беспокойтесь, ваше величество, — проскрипел монсеньор Васко, поравнявшись со мной, теребя руками янтарные четки. — Деревянный крест тут временно, пока могилка не утрамбовалась. Я вам обещаю, что на могилу вашего верного мы обязательно положим камень с соответствующей хвалебной надписью.

Он помолчал немного и добавил с некоторой обидой в голосе:

— Не думал я, даже представить себе не мог, что вы у меня Жозефа заберете.

— Монсеньор, кандидатуру отца Жозефа мне предложил епископ. Сам. Я лишь попросил у него капеллана с военным опытом, — попытался я оправдаться.

— Жаль мне с ним расставаться, сир. Он мне как сын, которого у меня никогда не было. Что теперь будет скрашивать мою старость?

— Сознание выполненного долга, монсеньор. Я приложу все усилия, чтобы инквизиционный трибунал в моей стране был в руках вашего ордена.