— Даже так… — почесал Саншо затылок. — Как бы Фердинанд не обиделся.

— Если обидится — значит, дурак, — заключил я. — Значит, он не политик, не король, а тупой рубака. Я ему нужен. Он с Францией воюет уже сколько лет? То-то… Я ему сейчас естественный союзник, как и он мне. Вот увидишь, он мне еще сам денег даст, лишь бы я с Пауком воевал. Правда, только после моей коронации. До нее — вряд ли. Я бы на его месте так и поступил. А ты это к чему спросил про деньги?

Саншо сделал значительное лицо и просветил меня, неразумного:

— Я это к тому, что здесь, в предгорьях Гипускоа, ты можешь недорого нанять приличное количество прекрасных хинетов. Их даже вооружать не нужно. Они наймутся со всем своим оружием и конями. В искусстве конных маршей по горам и ущельям, разведке и преследовании врага им нет равных на всех Пиренеях. Сейчас как раз они возвращаются домой отдыхать и проматывать заработанное у Изабеллы после летней кампании в Севилье. Не все, но многие соблазнятся наняться к тебе до следующего военного сезона на юге.

— Ты рекомендуешь?

— Рекомендую, — кивнул в подтверждение своим словам инфант. — Тем более что в Наварре, в твоей меснаде легкой конницы нет.

— А как у них с дисциплиной? — спросил я о главном.

— Так себе, — честно ответил Саншо. — Но можешь пообещать командиру, что повесишь именно его в случае проступков его подчиненных. Главари у них в авторитете.

И я припомнил, что первый римский император Цезарь Август Октавиан, «сын бога», постоянно утверждал, что пользуется не прямой властью — «потестас», а косвенной — «ауторитас», однако умалчивая при этом о своей военной власти — «империи».

И минут двадцать мы с Саншо обсуждали этот вопрос. Является ли монаршая власть совмещением всех трех этих терминов или все-таки она что-то другое.

— Не всегда у монарха есть авторитет, — прервал наш диспут мой новый капеллан. — Авторитет — не приложение к родословной, каждый его заслуживает лично. Или не заслуживает. Однако, сир, пришла пора молитвы.

Даже не молитвы, а исполнения мною епитимьи. Отец Жозеф, наверняка по собственной вредности, оттого что сдернул я его с теплого места, задействовав непробиваемый административный ресурс епископа, с ходу взял дело окормления моей души в свои могучие руки и не отпускал уже. Его не волновало, пешком я, верхом ли, на привале или только из кустиков явился, оправившись. Время пришло — тверди латинские молитвы. И те, которыми меня нагрузил монсеньор за грех гордыни, и те, что достались мне в наказание за прелюбодеяние от падре из Эрбура. Да и не как пономарь торопливо пробубнить, а читать их с чувством, с толком, с расстановкой. От сердца. Иначе ждет меня персональная проповедь, во время которой весь отряд двигается шагом. А времени у меня не так чтобы много, можно сказать — вообще в обрез, вот и приходится стараться, чтобы не вылететь из графика. Король — это вам не лобио кушать, король — это обязанности, обязанности и еще раз обязанности. Не всегда приятные.

Зря я, что ли, этот рок-н-ролл кручу по землям басков? Представьте себе только на секунду, что я сразу с корабля ломанулся бы в По. Сам, только с Микалом, Саншо, горсткой ближников и тремя сотнями золотых в кармане. Ну и… что меня там ждет? Кому подчинится гвардия — мне или маман, которая пока в Беарне официальная регина? Вот то-то же. А так я уже вполне оброс людьми с оружием, которые его применят против тех, на кого Я укажу. Даже против маман. И хинетов, этих местных казаков с фрон-тира, обязательно найму не меньше сотни. Хотя бы для психической атаки на собственных придворных. У хинетов репутация еще тех отморозков. А эти еще и баски.

Напрасно историки утверждали, что в Средневековье жизнь текла медленно. Да я тут за две недели столько виражей намотал, столько дел сотворил, что иным и на годы хватит. А куда деваться? Жить-то хочется. По хроникам меня отравили. Но я сколько дел наворотить успел, что, боюсь, с этими хрониками мне уже никак не состыковываться. Впрочем, хроники гас конские весьма скупы на подробности. Так что вполне можно ожидать, что и до отравления могут всадить в мой организм четверть метра хорошо заточенной стали. Что ни разу не радует. Главное, не угадаешь, с какой стороны прилетит.

Кто меня встретит в По?

Неясно.

Кто будет мне верен из тех, кто охраняет двор?

Не знаю.

Так что хожу и стелю солому, даже не там, где планирую упасть, а тупо везде ровным слоем. А это совсем нерационально. Ресурсы нужно концентрировать на острие главного удара. По крайней мере, так учил отец стратегии фон Клаузевиц, которого тут не знают.

Никколо Макиавелли только еще первые черновики марает к своему знаменитому «Государю». Скандал готовит. Напишет откровенно то, что все политики делают, но в чем никогда не сознаются аж до двадцатого века. Аморально, видите ли.

Морально соблюдать Божий мир, как повелел римский папа. С понедельника по четверг воюем, друг друга зверски режем, а с пятницы по воскресенье вместе вино пьем и по маркитанткам млядовать ходим после воскресной мессы. Только в Реформацию в войнах с протестантами забудут про Божий мир, как забыли давно его в войнах с мусульманами. Морально государю соблюдать христианские заповеди и ценности, которые не совместимы с политикой изначально, поэтому тут реальная политика делается втихаря.

И вообще сейчас время революционное. Переход от феодализма к абсолютизму. К концентрации государственных ресурсов. Иначе невозможны ни постоянная армия, ни регулярный флот, ни нормальная разведка с контрразведкой. В этой тенденции, что Луи Паук в Туре-ни, что Иван Великий в Москве, что Фердинанд Католик в Барселоне — все одним миром мазаны — объединители, земель собиратели. И никто из них не гнушается ничем для достижения своих целей. И они, и дети их, и внуки будут давить оппозицию и ее «феодальные свободы» как смогут и чем смогут. И чем сильнее фронда, тем кровавее будет ее принуждение к миру.

И ведь у всех земли объединены в перспективе в многонациональные государства. Соответственно после феодального вопроса будет решаться национальный вопрос. В России и Испании его решили религиозным объединением, во Франции подошли с точки зрения шовинизма — запретили в следующем веке на всей территории Франции все языки, кроме лангедойля — того, на котором говорил сам король Франциск Первый и его двор. Им так было удобнее.

А якобинцы конца восемнадцатого века шовинизма только добавили. И так добавили, что «коренные языки» и говорящие на них народности Франция со скрипом признала только в 1982 году. Так что французы — известные шовинисты. Впрочем, в нацизм, как те же немцы, они умудрились не скатиться. Может, просто потому, что немцы сильно опоздали с объединением.

Мне же достаточно только не отдать франкам народ, говорящий на васконских диалектах, а объединить его, хоть реальных предпосылок — экономических в первую очередь, для такого объединения еще нет. Как и самого единого языка нет. В наличии девять диалектов языка басков и гасконский язык — тот же эускара, слегка подпорченный окситаном. Суржик по сути. А письменный язык только еще предстоит создать. Чувствую себя просто свидомым укром на распутье. Но те просто по жизни опозду-ны. То, что нормально в веке пятнадцатом, совершенно неприемлемо в двадцать первом.