«К себе»– это куда? Где вообще находится это «у себя»? Неясно, но оно точно не здесь, не в черноте этой… И какое оно, это место? Черт его знает, какое оно, но уж всяко получше, чем здесь, то есть «в нигде»! В нем свет должен быть, и какое-никакое пространство, огражденное снаружи стенами, полом и потолком, и пугать оно не должно, а должно быть хоть сколько-нибудь привычным…

И тьма рассеялась, словно сдутая ветром, и взору открылась комната. Были в ней все признаки той съемной комнаты в московской коммуналке, где проживал Василий, но мебель была как у Борьки Котова, хорошая дорогая мебель, а пол – как у Ленки Антиповой, то есть ухоженный наборный паркет из ценных древесных пород, а не обшарпанный скрипучий ламинат. Люстра… не было в комнате никакой люстры, был вместо нее матово светящийся потолок. Этот потолок вызвал неодобрение Василия: хорошо бы повесить над головой хоть плафон, а то как-то голо,– и плафон сейчас же возник, и свет с потолка перелился в него, будто пролитая из сосуда жидкость при показе задом наперед. Василий даже не удивился.

–Так-то лучше,– сказал он вслух больше для того, чтобы придать себе толику уверенности. Неуверенности было сколько угодно, а вот удивления уже не было. Наверное, на него иссяк лимит.

Немедленно и страшно захотелось спать. Большой, совершенно новый диван с пуфиком притягивал кандидата в боги, как водопад щепку. Будь голова Василия чуть яснее, не случись с ним за какой-нибудь час столько потрясений, диванному притяжению нашлось бы в той же голове вполне рациональное и верное толкование: перенапряг психику. Но на такое умозаключение Василий уже не был способен. Падая в объятия дивана, он успел лишь подумать, что хорошо бы расшнуровать и содрать с ног кроссовки, но сил проделать эти манипуляции уже не осталось решительно никаких. Последний их остаток был потрачен на мысль: итак сойдет. Ввиду чрезвычайных условий. Чрезвычайных… чайных… чайных… Василий уже спал, когда его голова упала на мягко спружинивший пуфик, и касания не почувствовал.

Проснулся он сразу, бодрый и с ясным сознанием. Чтобы вспомнить вчерашнее, хватило секунды. Вторая и третья секунды ушли на то, чтобы осознать: он лежит в джинсах и носках, а расшнурованные кроссовки аккуратно стоят возле дивана. Еще до истечения четвертой секунды родилось понимание: кандидату в боги с первых же шагов кое-что позволено. Уж некоторые манипуляции с предметами – точно. Хорхе же срастил вчера стеклянную столешницу, а это потруднее, чем пожелать сквозь сон, чтобы кроссовки сами расшнуровались и снялись с ног… А что он там говорил насчет зубной щетки?

Василий мысленно приказал появиться рядом с диваном низенькому деревянному столику, а на нем – зубной щетке в стаканчике и тюбику пасты. Затем вырастил в углу комнаты раковину и взглядом переместил зубочистные принадлежности на специально созданную полочку. Подумал и добавил зеркало. Еще подумал – и вылепил в противоположном углу комнаты унитаз. Понял, что мог бы вырастить целиком санузел любой степени роскоши, но отложил это на потом. Да что там санузел с банальным джакузи – он легко мог бы расширить личное пространство до любых мыслимых размеров и создать в нем плавательный бассейн с вышкой. Сотворить аквапарк, каких не бывало!

Он даже начал понимать, где все это помещается. В переводе на обычный человеческий язык место, где он находился и мог творить, называлось просто и кратко: нигде. Не было в человеческой вселенной такого места. Но кто сказал, что нет и не может быть иных вселенных?

И кто посмел утверждать, что в этих вселенных ограничено место для индивидуального творчества? Ни тебе прав собственности, ни глухих заборов с видеонаблюдением и будкой охраны при въезде…

Все это Василий понял как-то вдруг, после чего удовлетворенно хмыкнул и пожелал обуться. Кроссовки немедленно исчезли с пола и в то же мгновение возникли на ногах уже завязанными. Василию показалось, что правая жмет, и сейчас же шнуровку на ней чуть-чуть отпустило. Порядок.

Ладно, а теперь что? Использовать по назначению унитаз, затем умыться и почистить зубы? Между прочим, не мешало бы вообще помыться, да и носки постирать… Гм, а зачем? Достаточно захотеть удалить из тела отходы, а с тела и одежды грязь, и все сбудется.

Пожелал – и получил. Даже без глупых щелчков пальцами и выдирания волосинок из разных частей головы. Вот так.

Другой на его месте рассмеялся бы, почувствовав необыкновенный подъем духа, но не Василий. Слишком свежи еще были воспоминания о прерванном суициде, о явлении Рудры и о летящей в лицо грязной палубе баржи. Поежиться уже не тянуло, мурашки по спине не бегали, и лишь ощущалась изрядная неловкость, какая бывает, например, когда нижнему сфинктеру приспичит громко выпустить газ в людном месте. Тихонько выругавшись, Василий постарался выбросить из головы ненужные переживания, в чем не преуспел. Не выбрасывались они, хотя, впрочем, и не особо мешали. Их можно было отодвинуть в сторону. Голова работала прекрасно, мысли текли несколькими потоками сразу, иногда пересекаясь, но не смешиваясь и нисколько не конфликтуя друг с другом. В таком состоянии ума человек, бывает, пишет гениальную поэму или симфонию, доказывает головоломную теорему либо придумывает новый выдающийся способ облапошить ближнего.

Первым делом Василий осознал, что его пространство – это только его пространство, им самим созданное, лично для него предназначенное и не доступное для других кандидатов. Еще он понял, что не попал в эту комнату, а сам ее сотворил, и это понимание добавило ему бодрости. Вот, значит, как. Желаешь иметь личные апартаменты в виде роскошного дворца – пожалуйста. Только захоти, мысленно представь – и получи без подачи заявки и расписки в получении. Само собой, и без материальных затрат. Стало быть, подготовительной группы здесь нет, кое-какие способности Рудра дает кандидатам сразу. Оно и понятно: чтобы научиться плавать, волей-неволей приходится лезть в воду, и никто еще не научился ездить на велосипеде, не крутя педали.

Это какие же способности могут – нет, должны!– открыться впоследствии, если уже сейчас можно творить и творить! С легкостью создавать что захочется и так же легко уничтожать неудачное, начинать сызнова, добиваться максимального совершенства, и все это практически без мучений, без горькой усталости и самобичевания при упадке сил, без неслышных воплей: «Я не могу! Не могу! Я жалок, я ничтожество, я бездарь!»

Он изваял взглядом скульптурный портрет подлеца Жорки Климова и несколько минут измывался над ним, пока не получил помесь скунса с крокодилом, что полностью соответствовало общему представлению о Жорке, затем вернул статуе прежний облик, а рядом создал статую Наташки Головиной с непреклонным, а не жалким, как обычно, взглядом и плетью в руке. Заставить статуи двигаться оказалось чуть сложнее, но Василий справился и с этим. Наташка свирепо порола Жорку нагайкой, а тот вопил «уй-юй-юй-юй, я больше не буду!». Натешившись, Василий уничтожил квазиживые статуи и принялся размышлять, что бы еще сотворить. Среди прочих мыслей в голову пришла блистательная идея вылепить себе сексуальную рабыню, но эту идею Василий отодвинул на потом. Во-первых, за ним мог наблюдать Рудра, и не только наблюдать, но и войти без спроса. Он бог, ему можно. Во-вторых, гораздо проще было подавить в себе – конечно, временно!– всякое плотское влечение. В-третьих, пора было получить кое-какие ответы.