сфере управления религиозными делами. На этом фоне все громче стали звучать голоса некоторых правительственных чиновников и православного духовенства, выступавших против самого института муфтията.

Критика института муфтията со стороны чиновников Синода, православного духовенства и миссионеров

С критикой институализации мусульманского духовенства в Российской империи выступали представители двух идейно противоположных лагерей: миссионеры и иерархи православной церкви, с одной стороны, и некоторые ‘улама’ – с другой. В глазах первых муфтият выступал инструментом консолидации мусульман и укрепления положения ислама в империи. Для части мусульманских религиозных деятелей Духовное собрание в Уфе представляло собой средство контроля государства над религиозной жизнью верующих. Парадокс состоит в том, что эти два критических взгляда не противоречили, а взаимно дополняли друг друга. Муфтият действительно задумывался и реализовывался как инструмент контроля над ‘улама’, а через них – и над всеми мусульманами, и он продолжал выполнять эту функцию вплоть до падения монархии в стране. Однако Духовное собрание в то же время выступало и как консолидирующий центр для татар, проживавших в европейской части страны и Сибири.

Опасения части церковных деятелей и околоцерковных авторов, вызванные самим фактом существования ОМДС, были во многом обусловлены страхом перед исламом и его последователями и порожденным этим страхом недоверием. Недоверие приводило, в свою очередь, к дистанцированию от мусульман.

Как справедливо отмечает Михаэль Кемпер, «христианская и мусульманская культура [в России XVIII–XIX вв. – Р. Б.] существовали в непосредственном соседстве, но порознь. Отсутствие интереса, правда, было обоюдным: русская общественность так же не определяла мусульманам никакого места или же в лучшем случае проявляла к ним ограниченное внимание»[219].

На это обращают внимание и другие исследователи истории ислама в Российской империи (Роберт Круз, Роберт Джераси и др.). В рассматриваемый период интерес к жизни мусульман проявляли в основном исследователи, православные миссионеры или правительственные чиновники, которым в силу служебных обязанностей приходилось иметь дело с мусульманскими подданными империи. Именно представители двух последних групп – миссионеры и бюрократы – иногда высказывали мнение о необходимости ограничить полномочия муфтията или даже полностью ликвидировать его как институт, угрожающий интересам российского государства[220].

Создание Духовного собрания в Уфе с самого начала было встречено православными авторами с подозрением и воспринималось как мера, способствующая укреплению ислама. Расширение полномочий ОМДС в XIX в. только усилило эти опасения. Например, автор статьи, красноречиво озаглавленной «Нужны ли для России муфтии?», писал:

До учреждения этих муфтиев мохаммедане в России не составляли еще цельного, объединенного, обособленного государства в государстве, как ныне; органического единства между отдельными мохаммеданскими приходами и обществами еще не было, а каждый приход и каждая община составляли отдельный мирок, связь коего с прочими приходами и мохаммеданскими обществами основана была лишь на отвлеченных началах религиозного единомыслия… Установление такого порядка, вместо того чтобы привлечь к России сочувствие мохаммедан и способствовать сближению их с Русским государством и населением, в действительности лишь укрепило в мохаммеданах сознание их силы и самостоятельности, и придало энергию пропаганде их учения в среде местных русских инородцев…[221]

Некоторые православные авторы признавали, что создание ОМДС в конце XVIII в. было важным и необходимым шагом, но столетие спустя они более не видели необходимости в этом учреждении. Например, православный миссионер Н. И. Ильминский[222] писал в 1884 г. обер-прокурору Синода К. П. Победоносцеву:

Ни в Алкоране, ни в Шариате нет ему основания; русское муфтийство с магометанским собранием выдумала императрица Екатерина II по соображениям политическим и в свое время, без сомнения, основательным и полезным, по образцу православных архиереев с консисториями. Но власть архиерея ограничивается епархией, а уфимский муфтий является чем-то вроде патриарха… Знаете ли, мне что пришло в голову? Уничтожить уфимский центр, т. е. отменить существование уфимского магометанского собрания и муфтия, предоставив нынешнему муфтию Хаджи Тевкелеву доживать свой век в муфтийском сане. А все дела относительно испытания мулл, разводные и т. п. распределить по местным губернским правлениям, под высшим наблюдением департамента исповеданий[223]. А муллы, как специалисты шариата, будут участвовать в губернском правлении, о чем может быть составлена очень сносная инструкция[224].

Тезис, что муфтий является своего рода патриархом, встречается в текстах православных авторов и используется ими как аргумент, направленный против существования института муфтията. Такие авторы считали несправедливым, что в православной стране церковь лишена единоначалия, а у мусульман есть свой «патриарх» – муфтий[225]. Однако это суждение было не вполне справедливым. Как отмечалось выше, ОМДС был коллективным органом. Муфтий был просто primus inter pares (первым среди равных) в высшем мусульманском духовенстве Российской империи. Поэтому называть его единоличным лидером мусульман не совсем правильно как с чисто юридической, так и с теологической точки зрения.

Между тем и Ильминского, и Победоносцева смущало само существование института муфтията с муфтием во главе. Ильминский выразил своему корреспонденту опасения, что планы уничтожения Духовного собрания могут быть расстроены, если о них узнают некоторые противники: «Я здесь никому не сообщаю своих мыслей, иначе пропадешь. Мы все печатаем и ораторствуем громко; наши супостаты нас подслушивают и перечитывают и наши замыслы заблаговременно разрушают»[226]. Можно только догадываться, кого Ильминский имел в виду под «супостатами». Скорее всего, это были не мусульмане, а правительственные чиновники, которые выступали против предложенной миссионером системы: в Казани и других городах таковых было немало[227].

Связано это было не с симпатией имперских бюрократов к исламу и мусульманам, а с пониманием реальной ситуации. Идея об искоренении ислама и добровольно-принудительном крещении значительной части мусульманского населения представлялась ответственным за проведение конфессиональной политики затеей не только бесполезной, но и опасной для интересов государства.

До нас дошло немало документов, наглядно демонстрирующих несовместимость интересов государства и церкви в таком вопросе, как правовое положение мусульман, – например, письмо директора Департамента духовных дел иностранных исповеданий Э. К. Сиверса к архиепископу Антонию (Амфитеатрову). Последний обратился в 1876 г. в ДДДИИ с призывом оставить в интересах распространения православной веры политику либерализма и активнее применять жесткие меры по отношению к тем, кто отпал от православия[228]. В ответ Сиверс в деликатной манере пояснил позицию правительства в вопросе распространения православия среди мусульман. Чиновник отмечал, что принимаемые государством жесткие меры не привели к ожидаемым результатам:

Был принимаем, как Вам известно, целый ряд карательных мер, независимо от преследования виновных в совращении и в отпадении от Православия судебным порядком и присуждения их к высылке в Сибирь в каторжные работы, к тюремному заключению, к отобранию детей и другим более или менее тяжким наказаниям, административным порядком совратившихся выселяли массами…