все у них ладится, ох, не все… Ну, да ничего, поможем. Поделимся опытом, не впервой.

Подкатываю к их управе, богато отделанной. Мозгов у них мало, а вот денег — хоть жопой ешь. Вдруг — красный звонок на мобило. Дело важное. Батя:

— Комяга, где ты?

— У «добромольцев», Батя.

— Бросай их к лешему, дуй в Оренбург. Там наши с таможенниками сцепились.

— Так это ж левого крыла забота, Батя, я ж в этом деле бывший.

— Чапыж мать хоронит, Серый с Воском в Кремле у графа Савельева на толковище, а Самося-дурак въехал в кого‑то из Стрелецкого Приказа на Остоженке.

Вот те раз.

— А Балдохай?

— В командировке, в Амстердаме. Давай, Комяга, дуй, пока нас не обули. Ты же работал на таможне, знаешь их кухню. Там кусок тыщ на сто, серьезная тяга. Сорвется — не простим себе. Таможенники и так обнаглели за последний месяц. Разберись!

— Слово и дело, Батя!

Мда. Оренбург. Это значит — Дорога. А с Дорогой не шутят. За нее биться надобно до крови. Звоню «добромольцам», даю отбой до вечера:

— На вой приеду!

Выруливаю на бульвары, потом — снова через мост Каменный в подземную Калужскую‑2. Широка она, гладка. Выжимаю 260 верст в час. И через восемнадцать минут подкатываю к Внуковскому аэропорту. Ставлю свой «мерин» на государственную стоянку, прохожу в зал. Встречает меня девица в синей форме «Аэрофлота» с аксельбантами, с шитьем серебряным, в ботфортах и перчатках белой кожи, приглашает в коридор безопасности. Прикладываю правую руку к квадрату стеклянному. Повисает в воздухе, смолой сосновой ароматизированном, вся моя жизнь: год рождения, звание, место жительства, гражданское состояние, реестр, привычки, телесно-душевные особенности — родинки, болезни, психосома, ядро характера, предпочтения, ущерб, размеры членов и органов. Зрит девица на душевность да телесность мою, различает, сравнивает. «Прозрачность во всем», — как говорит наш Государь. И слава Богу: мы у себя на родине, чего стесняться.

— Куда изволите лететь, господин опричник? — спрашивает служащая.

— Оренбург, — отвечаю. — Первый класс.

— Ваш самолет вылетает через двадцать одну минуту. Стоимость билета — 12 рублей. Время в полете — пятьдесят минут. Как предпочитаете заплатить?

— Наличными.

Мы теперь всегда и везде платим только настоящей монетой.

— Какими?

— Второй чеканки.

— Прекрасно, — она оформляет билет, меся воздух руками в светящихся перчатках.

Я протягиваю деньги: золотую десятку с благородным профилем Государя и два целковых. Они исчезают в матовой стене.

— Прошу вас, — с полупоклоном она приглашает меня пройти в палату ожидания для пассажиров первого класса.

Прохожу. Тут же человек в папахе белой и белой казачьей форме с нижайшим поклоном принимает верхнюю одежду. Отдаю ему черный кафтан с шапкой. В просторной палате для первого класса народу немного: две семьи богато разодетых казахов, четверо тихих европейцев, старик китаец с мальчиком, столбовой с тремя слугами, какая‑то одинокая дама и двое громкоголосых, пьяноватых купчин. И все, за исключением дамы и китайцев, что‑то едят. Трактир здесь хороший, знаю, ел не раз. А после стерлядок золотых всегда закусить охота. Присаживаюсь к столу. Тут же возникает прозрачный половой, словно сошедший с гоголевских страниц бессмертных — пухлощекий, красногубый, завитой, улыбчивый:

— Чего изволите‑с?

— Изволю я, братец, выпить, закусить и поесть влёгкую.

— Водочка ржаная с золотым и серебряным песочком, икорка осетровая шанхайская, балычок тайюаньский, груздочки соленые и в сметанке, холодец говяжий, заливной судачок подмосковный, окорочок гуандунский.

— Давай‑ка серебряной ржаной, груздей в сметане и холодца. Чем покормишь?

— Ушица стерляжья, борщ московский, утка с репой, кролик в лапше, форель на угольях, поджарка говяжья с картошкой.

— Уху. И стакан сладкого квасу.

— Благодарствуйте.

Прозрачный исчезает. С ним можно было поговорить о чем угодно, хоть о спутниках Сатурна. Память у него в принципе безразмерна. Как‑то спьяну я спросил у местного прозрачного формулу живородящего волокна. Назвал. А потом подробнейше пересказал технологию процесса. Батя наш, когда подопьет, любит задавать прозрачным один-единственный вопрос: «Сколько времени осталось до взрыва Солнца?» Отвечают с точностью до года… Но сейчас — времени нет на кураж, да и есть хочется.

Заказ моментально возникает из стола. Такие вот столы здесь приемистые. Водки подают всегда графин. Выпиваю рюмку, закусываю солеными груздями в сметане. Лучше этой закуски пока ничего не придумано человечеством. Даже нянькины малосольные огурцы меркнут рядом с этим. Съедаю превосходный кусок холодца с горчицей, выпиваю залпом стакан сладковатого квасу, приступаю к ухе. Ее завсегда неторопливо кушать надобно. Ем, по сторонам поглядываю. Купцы приканчивают второй графин, болтают о каких‑то «протягах третьей ступени» и «стосильных параклитах», которыми они отоварились в Москве. Европейцы вполголоса переговариваются по‑английски. Казахи лопочут по‑своему, поедая пирожные и запивая их чаем. Китаец с мальчиком жуют из пакетиков что‑то свое. Дама отрешенно курит. Доев уху, требую чашку кофе по‑турецки, достаю сигареты, закуриваю. Вызываю наших на Дороге: нужно в курс дела войти. Возникает лицо Потрохи. Перевожу мобило на тайный разговор. Потроха быстро тараторит:

— Двенадцать трейлеров, «Высокая мода», Шанхай — Тирана, сделали им «малый тип‑тирип», остановили сразу после Ворот, на отстойник отрулили, а страховщики уперлись — им проплатили по старому ярлыку, новый договор они стряпать не хотят, мы нажали через Палату, а начальник говорит — у них с теми купцами свой интерес, там мокрая челобитная, мы — опять к таможенникам, а те с ними в доле, старший закрывает дело, дьяк свернулся, короче — их через два часа отпустят.

— Понял, — задумываюсь.

В таких делах хорошим шахматистом быть надобно, далеко просчитывать. Не простое дело, но понятное. Судя по тому, что дьяк из Таможенного Приказа свернулся, стало быть, у них коридор с поклоном, а договор они сразу после заставы подновили. Значит, у казахов они прошли чисто. Ясно: таможенники закрылись, чтобы на Западных Воротах улыбнуться. Второй договор они сдадут, проплатят по‑белому, потом порвут страховку, а западные дьяки составят акт о четырех часах, потом крота спрячут, чистый договор подпишут — и уплыли двенадцать трейлеров с «Высокой модой» в албанский город Тирана. И опять таможенники над нами верх возьмут.

Думаю. Ждет Потроха.

— Вот что, парень. Возьми сердечного, договорись с дьяком о белом толковище, возьми на встречу осаленного подьячего и поставь рядом своих лекарей. Гнилой договор есть у вас?

— Конечно. А на сколько встречу назначать?

Гляжу на часы:

— Через полтора часа.

— Понял.

— И скажи дьяку, что я имею.

— Понял.

Убираю мобило. Тушу окурок. Уже объявили посадку. Прикладываю ладонь к столу, благодарю прозрачного за обед, прохожу по коридору нежно-розовому, акацией цветущей пахнущему, в самолет. Небольшой он, но уютный — «Боинг-иценди‑797». Надписи везде по‑китайски, ясное дело: кто «Боинги» теперь строит, тот и музыку заказывает. Прохожу в салон первого класса, сажусь. Первоклассников кроме меня всего трое — старик китаец с мальчиком да