та дама одинокая. Лежат все наши три газеты: «Русь», «Коммерсантъ» и «Возрождение». Новости я все знаю, а читать с бумаги охоты нет.

Самолет взлетает.

Заказываю себе чай, заказываю кино старое: «Полосатый рейс». Я на дело когда лечу — всегда старое веселое кино смотрю, привычка такая. Хорошее кинцо, веселое, хоть и советское. Смотришь про то, как львов-тигров на корабле везут, а они из клеток вырываются и людей пугают, и думаешь — вот ведь жили люди русские и тогда, во времена Смуты Красной. И не слишком, скажем, от нас отличались. Разве что почти все безбожниками были.

Поглядываю, что другие смотрят: китайцы — «Речные заводи», ясное дело, а дама… о, любопытно… — «Великая Русская Стена». Никогда бы не сказал по виду этой дамы, что любит она такое кино. «Великая Русская Стена»… Лет десять тому назад это снято великим нашим Федором Лысым по прозвищу Федя-Съел-Медведя. Важнейшее кино в истории Возрожденной России. Про заговор Посольского Приказа и Думы, про закладку Западной Стены, про государеву борьбу, про первых опричных, про героических Валуя и Зверога, погибших тогда на даче министра-предателя. Само дело вошло в историю российскую под названием «Распилить и продать». А сколько шума вызвала эта фильма, сколько споров, сколько вопросов и ответов! Сколько машин и морд побили из‑за нее! Актер, сыгравший Государя, ушел после этого в монастырь. Давненько, давненько сию фильму не пересматривал. Но — наизусть помню, потому как для нас, опричных, это как бы вроде учебного пособия.

Вижу, на пузыре голубом лица министра иностранных дел и пособника его, председателя Думы. Составляют они на даче министра страшный договор о разделе России.

Председатель Думы: Ну, власть мы возьмем. Ну, а с Россией что делать, Сергей Иванович?

Министр: Распилить и продать.

Председатель: Кому?

Министр: Восток — японцам, Сибирь — китайцам, Краснодарский край — хохлам, Алтай — казахам, Псковскую область — эстонцам, Новгородскую — белорусам. А уж середку — себе оставим. Все готово, Борис Петрович. Людишки‑то уж не только подобраны, но и расставлены. (Пауза многозначительная, свеча горит.) Завтра! Ну?

Председатель (оглядываясь): Что‑то боязно, Сергей Иванович…

Министр (обнимает председателя, жарко дыша): Не бойсь, не бойсь! Вместе со мною Москвой ворочать будешь! А? Москвой! (Плотоядно прищуривает глаза.) Вдумайся, родной! Вся Москва у нас вот здесь будет! (Показывает пухлую ладонь.) Ну, подпишешь?

И сразу же крупным планом — глаза председателя Думы. Забегали они сперва пугливо, затравленно, как у волчары загнанного, а потом вдруг в них злость пробудилась, в ярость неистовую перерастая. И тут же — музыка грозная надвинулась, тень пролегла косая, тревожная, занавеска от ветра ночного качнулась, свечу задуло, собака залаяла. И в темноте сжимаются кулаки у председателя — сперва от страха дрожа, а после — от злобы и ненависти к государству Российскому.

Председатель (скрежеща зубами): Все подпишу!

Хороший постановщик Федя Лысый. Недаром сразу после фильмы этой Государь его главою Киношной Палаты поставил. Но эта дама… по виду она из столбовых. А для столбовых эта фильма — как нож барану. Смотрит дама в пузырь с фильмой, словно и не видит ничего. Словно сквозь пузырь глядит. Лицо холодное, безучастное. Не очень красивое, но породистое. Видно, что не в приюте Новослободском росла.

Не выдерживаю:

— Сударыня, вам нравится эта фильма?

Поворачивает ко мне холеное лицо свое:

— Чрезвычайно, господин опричник.

Ни один мускул лица не дрогнет. Спокойна, как змея:

— Вы спрашиваете по долгу службы?

— Отнюдь. Просто в этой фильме много крови.

— Вы полагаете, что русские женщины боятся крови?

— Женщины вообще боятся крови. А русские…

— Господин опричник, благодаря вам русские женщины давно привыкли к крови. К малой и к большой.

Во как! Голыми руками ее не возьмешь.

— Возможно, но… мне кажется, есть кино более приятное для женского глаза. А в этой фильме много страданий.

— У всех свои предпочтения, господин опричник. Вспомните романс «Мне все равно — страдать иль наслаждаться».

Как‑то она чересчур высокопарна.

— Извините, но я спросил просто так.

— А я вам просто так и отвечаю, — она отворачивается, снова вперивается в пузырь холодным взором.

Заинтриговала. Снимаю ее на мобилу, даю сигнал, чтобы наша служба безопасности пробила даму сию. Ответ приходит мгновенно: Анастасия Петровна Штейн-Сотская, дочь думского дьяка Сотского. Мать честная! Это тот самый дьяк, что составлял с председателем Думы зловредный план «Распилить и продать». Меня в те годы боевые еще в опричнине не было, я тихо работал на таможне с антиквариатом да ценными металлами… Понимаю, понимаю, почему она так смотрит фильму сию. Это же история ее семьи, елки точеные! Ведь дьяка Сотского, коли мне память не изменяет, обезглавили тогда на Красной площади вместе с девятью главными заговорщиками…

На моем пузыре — тигры в клетках, советские поварихи, а я их в упор не вижу. Здесь рядом — жертва государства Российского сидит. Как же с ней‑то обошлись? Фамилию даже не сменила, взяла двойную. Гордая. Заказываю подробную биографию: 32 года, замужем за Борисом Штейном, торговцем текстилем, в те годы 6 лет прожила в ссылке вместе с матерью и младшим братом, по образованию юрист, ядро характера — «Бегущая Сестра‑18», левша, ломала ключицу, слабые легкие, плохие зубы, дважды пережила выкидыш, третий раз родила мальчика, живет теперь в Оренбурге, любит стрелять из лука, играть в шахматы и петь под гитару русские романсы.

Выключаю своих тигров, пытаюсь задремать.

Но мысли сами в голову лезут: вот сидит рядом человек, навсегда обиду затаивший. И не только на нас, опричных, но и на самого Государя. И с человеком этим уже ничего поделать нельзя. А ведь она сына воспитывает, да, небось, по четвергам у них со Штейном семейные приемы, интеллигенция оренбургская собирается. Поют они романсы, пьют чай с вишневым вареньем, а потом — разговоры ведут. И не надо быть Прасковьей ясновидящей, чтобы догадаться, о чем и о ком они говорят…

И ведь таких людей после всего — сотни сотен. А с детьми да с мужьями-женами — тысячи тысяч. А это уже сила немалая, учета требующая. Тут думать наперед надобно, просчитывать ходы. И то, что их с мест нажитых столичных посогнали, да по оренбургам-красноярскам распихали, это не выход, не решение. Одно слово: милостив Государь наш. Ну, и слава Богу…

Все‑таки задремать удалось.

Даже во сне что‑то мелькающее и ускользающее видел. Но не белого коня — мелкое что‑то, рассыпчатое, тоскливое…

Очнулся, когда уж посадку объявили. Глянул краешком глаза на пузырь с фильмой исторической: а там уж развязка, допрос в Тайном Приказе, дыба, щипцы каленые, искаженное злобой лицо министра:

— Ненавижу… как я вас ненавижу!

И — финал, последние кадры: стоит Государь, еще молодой, на фоне пейзажа родного, залитого