Первым было удивление перед тем, как бегло он говорит по-ирландски, и то, что именно на этом языке он предпочел обратиться к ней своим глубоким низким голосом. Вторым же было раздражение, которое вызвал у нее его слегка покровительственный тон, выдавший истинный ход его мыслей.

Раздражение одержало верх, и это дало ей силы, в которых она нуждалась.

— Этайн была настоятельницей нашей обители в Кильдаре, брат Эадульф, — твердо сказала она. — Я хорошо ее знала. Только это заставило меня остановиться, как сделал бы это любой, у кого есть сердце.

Брат Эадульф прикусил губу. Эта женщина несдержанна и чувствительна, подумал он; ее зеленые глаза подобны двум огням.

— Тем больше причин избавить тебя от этого, — сказал он успокаивающе. — Я искусен в аптекарском деле, я обучался в вашей прославленной медицинской школе Туайм Брекайне.

Но его слова не смирили ее, а только увеличили раздражение.

— А я — доули суда брегонов, — чопорно ответила она. — Полагаю, мне нет надобности объяснять, какие обязанности налагает такая должность?

Прежде чем он успел ответить, она распахнула дверь в келью.

Там царил сумрак, несмотря на то, что за окнами еще не стемнело. До темноты оставалось еще часа два, но серое небо уже омрачилось, и рассмотреть подробности было невозможно — окно в келье было невелико и располагалось высоко под потолком.

— Найди лампу, брат, — велела она.

Эадульф стоял в нерешительности. Он не привык, чтобы ему приказывала женщина. Потом он пожал плечами и повернулся к масляной лампе, висящей на стене наготове, чтобы ее можно было зажечь, когда стемнеет. Понадобилось мгновение, чтобы запалить трут и поправить фитиль.

Эадульф с горящей лампой вошел в комнату вслед за Фидельмой.

Тело настоятельницы Этайн не трогали, оно лежало на спине, как упало в момент смерти, поперек деревянной скамьи, служившей в келье ложем. Она была полностью одета, только без головного платка. Волосы, длинные и светлые, как золотые нити, ниспадали прядями вкруг головы. Широко распахнутые глаза смотрели в потолок. Рот открыт и скривился в отвратительной гримасе. Нижняя часть лица, шея и плечи залиты кровью.

Крепко сжав губы, сестра Фидельма шагнула вперед и заставила себя смотреть вниз, избегая холодных открытых глаз смерти.

— Sancta Brigita intercedatpro arnica mea…[4]— прошептала она. Потом протянула руку и закрыла глаза Этайн, добавив заупокойную молитву: — Requiem aeternam dona i Domine…[5]

Закончив, она повернулась к своему спутнику, который ждал у двери.

— Поскольку нам предстоит работать вместе, брат, — холодно сказала она, — давай договоримся о том, что мы видим.

Брат Эадульф приблизился, по-прежнему высоко держа лампу. Фидельма произнесла бесстрастно:

— Наличествует неровная рана, почти разрыв, от левого уха к центру основания шеи, и еще одна рана от правого уха также к центру, почти образуя букву «V» под подбородком. Ты согласен?

Эадульф медленно кивнул.

— Согласен, сестра. Это, очевидно, две отдельные раны.

— Других явных повреждений я не вижу.

— Чтобы нанести такие раны, нападавшему пришлось бы закинуть голову настоятельницы назад, возможно держа ее сзади за волосы, нанести сильный удар в шею возле уха, а потом нанести второй такой же удар с другой стороны.

Вид у сестры Фидельмы был задумчивый.

— Нож был не острый. Плоть скорее разорвана, чем разрезана. Что говорит о немалой силе убийцы.

Брат Эадульф тонко улыбнулся.

— Тогда мы можем исключить из подозреваемых всех сестер.

Фидельма насмешливо подняла бровь.

— В настоящий момент никого нельзя исключить. Сила, как и ум, достояние не одних только мужчин.

— Очень хорошо. Но настоятельница, должно быть, знала нападавшего.

— Почему ты пришел к такому выводу?

— Нет никаких признаков борьбы. Посмотри на келью. Ничто, кажется, не сдвинуто с места. Никакого беспорядка. И заметь, головная повязка настоятельницы так и висит аккуратно на колышке для одежды. Как ты знаешь, у сестер есть правило — повязку не следует снимать при постороннем.

Сестра Фидельма была вынуждена признать, что брат Эадульф не лишен наблюдательности.

— Ты считаешь, что настоятельница Этайн сняла головную повязку прежде или когда нападавший вошел к ней в келью. Ты хочешь сказать, что она знала нападавшего достаточно хорошо, чтобы снять покрывало с головы?

— Вот именно.

— Но что, если нападавший вошел в келью до того, как она поняла, кто это, а потом у нее не было времени протянуть руку за покрывалом, прежде чем на нее напали?

— Эту возможность я исключаю.

— Как так?

— Потому что тогда были бы признаки беспорядка. Если бы настоятельница была испугана появлением незнакомого человека, она прежде всего попыталась бы либо протянуть руку за повязкой, либо оказать сопротивление незнакомцу. Нет, все прибрано и в порядке, даже одеяло на кровати не сдвинуто. Единственное, что нарушает порядок, — это настоятельница, которая лежит поперек кровати с перерезанным горлом.

Сестра Фидельма сжала губы. Эадульф прав. У него острый глаз.

— Это выглядит логичным, — согласилась она, поразмыслив. — Но не окончательно убедительным. Впрочем, я не отказываюсь от своего мнения, что она могла и не знать нападавшего. Однако перевес на твоей стороне. — Она повернулась и бросила на Эадульфа неожиданно испытующий взгляд. — Ты сказал, что ты лекарь?

Эадульф покачал головой:

— Нет. Хотя я обучался в медицинской школе Туайм Брекайн, как я сказал, и многое знаю, но сведущ далеко не во всех искусствах врачевания.

— Понятно. Тогда ты не станешь возражать, если мы обратимся к настоятельнице Хильде с просьбой дать указание, чтобы тело Этайн перенесли в мортуариум и чтобы монастырский лекарь осмотрел тело на предмет того, нет ли других повреждений, которых мы не заметили?

— У меня нет возражений, — согласился Эадульф.

Фидельма рассеянно кивнула.

— Вряд ли мы может что-то еще узнать в этой печальной келье…

Внезапно она замолчала и нагнулась, а потом медленно выпрямилась, держа в руке прядку золотых волос.

— Что это? — спросил Эадульф.

— Подтверждение твоего мнения, — ответила Фидельма спокойно. — Ты сказал, что нападавший схватил Этайн за волосы сзади, чтобы отвести ее шею назад и нанести удар в горло. От такой хватки хоть несколько волос должно было быть вырвано. И вот они, эти волосы, которые выронил нападавший или нападавшая, выходя из кельи.