Пусть Джозеф и стоял на коленях на полу, но его оценивающий взгляд отнюдь не был просящим. Напротив, он бросал ей вызов послать осторожность к черту и открыть то, что знал он, но не знала она.

– Сними его.

– Вы чересчур торопитесь, мистер Меррик.

Пальцы его прочертили еще один сложный узор от лодыжки до колена.

– У нас всего неделя, мисс Форсайт. Крылатая колесница времени и все такое.

Внезапно его неумолимая напористость показалась невыносимой. Меррик искушает ее отринуть все, во что она верит, в обмен на чистейшее удовольствие его прикосновений. И ради этой полуулыбки, приподнимающей уголки губ. На глазах у нее выступили слезы.

– Пожалуйста, перестаньте. – Она с трудом узнала свой сдавленный голос. – Бога ради, я вас прошу.

Он нахмурился и поднял руку.

– Сидони, я не пойду дальше.

– Вы только так говорите, но поступаете иначе. – Она торопливо прикрыла ноги юбкой. – А я, как дурочка, поддаюсь на ваши уловки.

Джозеф в беспомощном отчаянии воззрился на Сидони. Каждая секунда в ее обществе разжигала его страсть. Он не настолько глуп, чтобы не видеть, что это влечение взаимно. Может, она и говорит «нет», но щеки ее пылают от возбуждения. И он не мог забыть, как всего несколько часов назад она отвечала на его поцелуи. Теперь, когда спина ее потеряла свою холодную чопорную одеревенелость, она полулежала как одалиска. Одалиска в изысканном жакете для верховой езды. Сидони должна была бы выглядеть нелепо, однако выглядела неотразимо.

Он стиснул зубы и призвал на помощь все свое самообладание. Непреодолимое желание провести пальцами вверх по этим стройным ножкам до заветного местечка горячило кровь. Но с каждым шагом, что она делала навстречу капитуляции, ее неуверенность возрастала. Если он надавит на нее слишком сильно, она сбежит, несмотря ни на что.

Обещание большей награды заставило его отпустить ее ноги. Сидони тут же подняла их и поджала под себя, спрятав от него подальше.

– Ты же знаешь, что я намерен соблазнить тебя.

– Знаю, – отозвалась она сиплым голосом, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Он попытался убедить себя, что слишком стар и циничен, чтобы находить этот детский жест трогательным. – Я всегда презирала людей, которые позволяют страсти сбить их с пути.

Джозеф сел на пол и оперся спиной о диван рядом с ее согнутыми коленями.

– А теперь ты находишь, что страсть – безжалостная госпожа.

Доносящийся до Меррика нежный аромат девушки терзал его. Он не мог сидеть так близко, не дотрагиваясь до нее. Джозеф повернулся, положил локоть на диван и завладел ее рукой. К его удивлению, она не убрала руку.

– Подобающее наказание за то, что считала себя невосприимчивой. – Голос ее понизился. – Все мужчины, которых я знала, были презренными. Мой отец, слабый и алчный, не допускал иного мнения. Он был не способен ни на доброту, ни на любовь. Хоть он и не бил маму, его тирания превратила ее в ничто, и она все таяла и таяла, пока не умерла, когда мне было двенадцать.

– Сожалею. – Он сказал это совершенно искренне.

Женщинам семейства Форсайт ужасно не везло с мужчинами. Да и связь Сидони с Джозефом Мерриком не принесет ей добра.

– Отец постоянно винил маму за то, что произвела на свет двух бесполезных девчонок.

Картина несчастливой семейной жизни, которую она нарисовала, была удручающей.

– Но ты же не виновата.

Сидони пожала плечами с безразличием, в которое Джозеф не поверил.

– Только раз он выразил удовлетворение своей дочерью – когда Уильям сделал Роберте предложение. Лорд для простой мисс Форсайт? Даже захудалый, несколько сомнительный лорд считался триумфом. Наша семья не была влиятельной, и хотя приданое у Роберты было изрядное, ее нельзя было назвать богатой наследницей.

– Сомнения в моем происхождении уничтожили брачные перспективы Уильяма. – Джозеф не скрывал своего удовлетворения.

– Роберта стала для Уильяма последней надеждой. Его первоначальные амбиции были куда выше. Но ни один магнат не отдаст дочь за человека, который в любое время может быть лишен наследства.

– Однако же он не был лишен наследства.

– Нет, не был.

Джозеф ждал, что она продолжит, но Сидони молчала. Он с любопытством поднял глаза. Она сидела, опустив взгляд на свои колени, и ее сочные губы несчастно кривились. Интересно почему? Вчера вечером она не преминула назвать его ублюдком в лицо. Эта сентиментальная реакция на его скандальное происхождение казалась нехарактерной.

– Не бойся задеть мои чувства. Я привык к тому, что я изгой. У меня были годы, чтобы примириться с незаконнорожденностью.

Догадалась ли она, что он лжет? А он, разумеется, лгал. Его незаконнорожденность – рана, которая никогда не затянется. Когда она наконец посмотрела на него, в ее карих глазах не было насмешки. Напротив, они, как никогда прежде, не выдавали никаких чувств.

– Должно быть, это… нелегко, когда ты рос наследником, – неуверенно проговорила Сидони и, к удивлению, сжала его руку, словно предлагала утешение.

– Давняя история, tesoro. Какой смысл ворошить старое? – Его взгляд остановился на ее восхитительных губах. – Уверена, что не позволишь мне поцеловать тебя?

– Я должна быть благоразумной.

– Благоразумие – переоцененная добродетель, amore mio.

Она взглянула на него с сомнением.

– Не вам судить о добродетели.

– Добродетель – мой враг. Я изучил ее от и до.

Меррик наблюдал, как она лихорадочно пытается придумать какую-нибудь уничтожающую реплику, и решил выручить ее.

– А как тебе удалось улизнуть из Барстоу-холла?

– С помощью Роберты.

– И все равно, какой-нибудь опекун наверняка должен был забаррикадировать садовую калитку от влюбленных деревенских парней, соперничающих за внимание прекрасной Сидони.

– Уильям стал моим опекуном с тех пор, как шесть лет назад умер отец, – ровно проговорила она.

Всякое желание улыбаться оставило Джозефа. Ужасное подозрение заползло в душу.

– Боже милостивый! Только не говори мне, что этот мерзавец бьет и тебя тоже.

– Джозеф, вы делаете мне больно.

– Я – неуклюжий медведь, – пробормотал он, расслабляя руку, стискивающую ее ладонь. – Если он ударит тебя, я этого гада на кусочки порежу.

– Уильям никогда не бил меня. – Она погладила его по щеке, впервые прикоснувшись к нему по собственной воле. В глазах Сидони он увидел мягкость, которой не замечал раньше, даже когда целовал ее.

– Почему? Что его останавливает?

И все же, глядя в это прекрасное лицо, которое выражало силу, равно как и привлекательность, Джозеф догадался почему. Он был далек, чтобы наделять своего грязного кузена совестью или стыдом, но под ясным взглядом Сидони, возможно, даже Уильям находил в себе какую-то крупицу чести.