— Слушай меня внимательно. Средство должно настаиваться в темноте восемь дней. Будешь давать своей хозяйке по небольшой рюмке каждый вечер, предварительно процедив. Поняла?

— Не извольте сомневаться, — бормочет она. Сразу видно, из деревни.

Иньяцио ввинчивает пробку, оборачивает бутылку темной тканью. Передает горничной, пока хозяйка пишет долговую расписку.

Паоло провожает даму. Громоздкий экипаж, наконец, уезжает, освободив улицу.

— Приятно иметь клиентов, которые не просят скидок. — Паоло поглаживает свой жилет. На Иньяцио точно такой же поверх белой рубашки, закатанной до локтей.

— Будем надеяться, что кавалер Альбертини не станет задавать лишних вопросов. Посылает в лавку жену, а потом жалуется, что она его разоряет! — Иньяцио вертит в руках расписку. — Он может сказать тебе, что не разрешал жене делать такие покупки. Ты знаешь, да?

— Не скажет. Альбертини — родственник нотариусов и судей, он владеет торговыми рядами в Багерии. Никуда он не денется, заплатит, если не хочет оскандалиться. — Паоло смотрит на брата. — И опусти рукава. Мы не босяки.

Хотя некоторые их называют так до сих пор. Братья не говорят об этом. Но, возможно, поэтому они так заботятся об интерьере лавки и своем внешнем виде.

Их считают босяками, да, Иньяцио знает, и эта несправедливость жжет его изнутри. Воспоминания — как открытая рана, на которую сыплют соль.

Он вспоминает.

Две недели назад. Палаццо Стери, таможня. Контора писарей, где в больших бухгалтерских книгах ведется учет всем входящим и исходящим товарам. Огромный прямоугольный зал на первом этаже выходит в квадратный двор.

Иньяцио ждал, ему предстояло пройти все таможенные процедуры для получения только что прибывшего товара и заплатить у нотариуса налоги. Он разговорился с молодым англичанином по имени Бен Ингэм, недавно прибывшим в Палермо.

— Я нахожу, что здесь весьма оживленно, но… как бы это сказать… really chaotic[5]… вы меня понимаете?

Иньяцио едва заметно улыбнулся:

— Жить здесь нелегко, вы правы. Это неблагодарный город, хуже, чем женщина. Обольщает, а потом… — Он покрутил в воздухе рукой. — Много обещает и ничего не дает.

— О да, я заметил! Я понял, что здесь нужно быть осторожнее и… as you say[6]…

— Не то останешься без штанов?

Англичанин наморщил лоб, пытаясь понять фразу. Он уловил ее смысл, попробовал повторить и разразился хриплым смехом, так забавно у него выходило!

Вдруг в зале раздался голос Кармело Сагуто. Иньяцио увидел, как он без очереди прошел к нотариусу и был встречен с большим почетом.

Поднялся легкий шумок, но никто не осмелился открыто протестовать, все только перешептывались. Сагуто — зять Кантонери, кто станет с ним спорить?

Вскоре подошла очередь Иньяцио.

Не успел он выйти из кабинета, как на него набросился Сагуто.

— А, вот и он, дон Флорио. Младшенький. — Сагуто иронично помахал рукой, взглядом поискал поддержки у писарей. — Как идут дела, ваша светлость? Все ли у вас в порядке?

— Спасибо, не жалуемся.

— Ах, не жалуетесь, значит. — Сагуто подошел к столу, бросил взгляд на записи. — Ничего себе, это все ваши барыши?

— Флорио — труженики. Так и передайте своему тестю. Не ровен час, наступят ему на пятки, — подтвердил один из писарей.

— Им еще трудиться и трудиться, чтобы достичь того, чего достигли Канцонери. Со всем уважением! — добавил другой. — Достойная семья, Канцонери. Я до сих пор помню отца вашего тестя. Вот кто воистину был великий труженик…

Они разговаривали так, словно Иньяцио тут не было. Как будто он сам, его работа, его деньги ничего не значили.

Иньяцио чуть не вырвал бумагу у писаря.

— Если вы закончили…

Но Сагуто не сдавался — наоборот. Он повысил голос и преградил Иньяцио дорогу.

— Скажите, а у вашего зятя как дела? Того самого, из Баньяры, что торговал на виа Латтарини, ведь ему пришлось продать всё подчистую. Что, молчите? — И Сагуто засмеялся. Смех сухой, скрипучий, как ножом по железу. — Даже звери добрее.

Иньяцио молился всем святым, одному Богу известно, чего ему стоило сохранять спокойствие!

— У нас все хорошо, спасибо за заботу. И попрошу вас не вмешиваться в мои дела. Я не учу вас, как вам вести себя с вашими родственниками.

В зале воцарилась тишина, все прислушивались к их разговору. Сагуто, собравшийся было уходить, вернулся.

— Вы хотите учить меня жизни? Показать, что значит настоящая семья? Вы, бродяга, пес безродный? Никаких денег не жалко, когда дело касается крови. Знаете, сколько здесь? — И он помахал перед лицом Иньяцио пачкой расписок.

— Если хорошо посчитать, не больше, чем у меня. И это только мои и брата. А вас сколько? Четверо, пятеро… на сколько частей вам придется их разделить? Вы — просто секретарь дона Канцонери, а не аптекарь, как его сыновья. Мальчик на побегушках.

Кармело Сагуто побледнел, но быстро пришел в себя.

— Проклятье! Если я — мальчик на побегушках, то ты и твой брат — просто босяки. Я помню, как твой брат убирал мусор в лавке.

На таможне вдруг повисла тишина.

За спиной Иньяцио кто-то шептал:

— Истинная правда, босяками были эти калабрийцы!

А другой добавил:

— Как они заработали свои барыши, одному Богу известно!

Все они — торговцы, моряки, таможенные писари — столпились в дверях, как бродячие псы, ждущие кость, слюна каплет из пасти, так им хочется ухватить сплетни, разнести по всему Кастелламмаре, добавив холодящих кровь подробностей.

Чья-то рука легла на плечо Иньяцио.

— Вы закончили, не так ли? Сейчас моя очередь.

Обернувшись, он узнал молодого англичанина Бена Ингэма.

— Я перед вами в долгу, — сказал Иньяцио, снова столкнувшись с ним у выхода.

— Думаю, вам представится случай вернуть мне долг. На моем месте вы поступили бы так же. Не стоит устраивать спектакль, особенно перед такими неблагодарными зрителями, — заметил англичанин.

При одном воспоминании об этом по спине Иньяцио пробегает дрожь. Сцена накрепко засела у него в памяти, никак не вышибить. Только благодаря Ингэму он не дал пощечину Сагуто у всех на глазах.

Иньяцио снимает фартук, надевает куртку и плащ.

— Привык работать, засучив рукава, иначе пачкаются, да и пыль набивается. Кстати, я сразу понял, что эта дама приехала за янтарем. Настойка — лишь предлог.