– Вчера он был совершенно другим. Я бы сказал, вполне адекватным. Мне это кажется не только странным, но и жутковатым. Что, если его кто-то подверг нейролингвистическому программированию? Хотя бы тот же Макар Афанасьевич. Ведь это удобно и безопасно – иметь такого… раба. Покорность и раболепство, смотрит снизу вверх, восхищается, слепо подчиняется во всем. Кукловод его за ниточки дергает, тот играет то адекватного, то психа. Его то включают, то выключают.

– У нас не так много специалистов, кто обладает подобной методикой. Всех наперечет можно назвать, – Либерман озабоченно взглянул на меня. – Но мысль интересная, я тоже подумал об этом.

Мне уже приходилось беседовать с жертвами насильников. Насильник – как правило, всегда психопат, не задумывающийся о таких понятиях, как совесть, жалость, раскаяние. Для любой женщины встреча с ним – непоправимая психическая травма на всю оставшуюся жизнь. Однако насильники – все же не маньяки, хотя встречается сочетание и того, и другого. Но это так, сноска.

В нашем деле неизвестно, остались бы живыми женщины в подвале или нет, не загляни туда оперативники.

С одной из них я сейчас и беседовал. Женщину звали Валентина Завьялова. Ее муж встретил меня возле палаты и строго-настрого предупредил, что разговор будет происходить только в его присутствии и что по первому же требованию я должен покинуть палату без разговоров.

– Я свыклась с мыслью, – рассказывала она, переводя влажные от слез глаза с меня на мужа и обратно, – что уже никого не увижу: ни сына, ни Андрея, ни маму. Похоронила себя заживо. Просто самой последней попала в этот… концлагерь. Может, поэтому и восстановилась раньше остальных. Со мной, по сути, он ничего не успел сделать. Слава богу!

– Скажите, как вас похитили? – спросил я.

– Сама я ничего не помню, мне рассказал Андрей, это муж мой, – она взяла его за руку и сжала так, что хрустнули пальцы. – Говорит, я возвращалась после родительского собрания из школы около восьми вечера. Я работаю учителем географии, плюс классное руководство.

– Что ж вы одни-то возвращались? Женщин к тому времени уже похищали, вы об этом наверняка знали.

– Вообще-то я никого не боюсь, я девушка спортивная, занималась карате, восточными единоборствами. Где, когда он меня подкараулил – не помню, хоть убейте. Очнулась уже связанной по рукам и ногам. И глаза тоже… Как объяснил этот маньяк, глаза мне уже не понадобятся, чтобы я про них совсем забыла.

– Вы его голос хорошо помните? – спросил я, доставая диктофон.

– Я его не забуду до конца своих дней, – со злостью произнесла она. – Я его слышу во сне. Хотя женские стоны и всхлипы звучали громче, все равно я запомнила его голос очень хорошо.

Мне показалось, что ей невыносимо трудно говорить о нем. Я включил диктофон. Она внимательно прослушала отрывок, где мне Бережков рассказывает о своих отношениях с дворовой компанией ребят.

– Вроде он, – неуверенно заключила она. – А вроде и нет. Похож – точней, пожалуй, не скажу.

– Не спешите, прослушайте другой отрывок, – предложил я, включив перемотку.

Но и другой, и третий отрывки уверенности ей не прибавили.

– Тот матерился практически через каждое слово, разговаривал резко, даже гортанно, а этот голос – как ручеек журчит.

– А что вам внушал тот голос, который матерился?

Валентина поджала губы, глаза ее снова наполнились слезами.

– Говорил, что мы сволочи в бабьем обличье – с горечью произнесла она, – и нас из рогатки убивать надо. Что по нам гильотина плачет, что нам на земле не место. Вообще, про гильотину он часто говорил, я даже подумала, не собрался ли он отрубить нам всем головы. И через каждое слово – мат!

– А отдельно с вами он разговаривал? Скажем, шептал что-то на ухо? Так, чтобы другие не слышали.

Я уловил, как напрягся муж Валентины при этих словах.

– Нет, лично меня он… игнорировал, что ли. Вот с другими…

– О чем он разговаривал с другими?

– Одну он точно называл Кирой. Говорил, что все равно она будет принадлежать только ему. Или никому. Она ему отвечала, что он маньяк, что его расстрелять мало.

– Может, вы слышали, как маньяки переговаривались друг с другом? Или как тот, что матерился, давал указания второму?

– Их разве двое было? – недоуменно спросила Валентина. – Первый раз слышу об этом. Конечно, я ничего не видела, но и по голосу, и по движениям – один человек.

– Никакого другого голоса не помните?

– Не помню, – она наморщила лоб. – Там в основном женские стоны звучали, в них невозможно что-то тихое услышать. Что уж он делал с бедняжками, не знаю, но те стонали, всхлипывали, а порой даже кричали.

– Может, вы уловили какой-то конкретный запах?

– Запах? – Она насторожилась. – Запахов было много. В основном – медицинских. Так пахнет в процедурных кабинетах поликлиник. В коридорах хирургических отделений.

– Понятно. А что-то конкретное именно от того, кто матерился, не унюхали?

– Нет, – она взглянула пристально на меня, потом пожала плечами. – Ничего конкретного я не скажу.

Муж Валентины подал знак, дескать, пора заканчивать. Я уже собрался попрощаться и выйти, как потерпевшая строго взглянула на мужа:

– Ты что это тут руками размахался?! Здесь я решаю, сколько и с кем говорить. Самостоятельность без меня почувствовал? Думаешь, раз жертва, так и распоряжаться можно?

– Валя, я… – смущенно залепетал супруг, не зная, куда деть руки. – Только… хотел…

– Ну-ка выйди, покури на крыльце, нам с доктором поговорить надо! И раньше, чем через полчаса, не возвращайся!

Муж, пожав плечами, поднялся, направился к двери.

– Строго вы, однако, – заметил я, когда он вышел из палаты.

– С мужиками только так и надо, – зыркнула она глазами так, что я мысленно поблагодарил Бога за то, что не я являюсь ее супругом. – Сами видите, какие нюни иногда попадаются. У меня в семье двое мужиков: отец и сын. И оба у каблуков: один у левого, другой у правого. Только так, и никак иначе!

– Мужчин, между прочим, жалеть надо. Инфаркты, инсульты, знаете ли… Он, кстати, – я выглянул в окно, – курит на крыльце. Никотином организм отравляет…

– Что-то я не поняла, – она так вскинула брови, что я подумал – до выписки недалеко. – Вам нужна информация про маньяка или вы пришли сюда о мужиках поговорить?!

– Я вас внимательно слушаю. Что вы мне хотели сообщить… – конкретизировал я, присаживаясь на прикроватный стул, на котором недавно сидел Андрей. – …в отсутствие супруга?

– Он не человек вообще… Маньяк, по-моему, мягко сказано. Псих на все сто, извращенец. Сдвинут на сексе.

Валентина вдруг опустила глаза и покраснела. А я почувствовал себя фашистом, допрашивающим партизанку.