Едва взглянув на снимки, он мгновенно переменился в лице и отвернулся. От его показного кайфа не осталось и следа.

– Кого вы мне показываете! Уберите ее немедленно. Как вы можете! Ведь ее уже нет на этом свете, а вы мне тут…

– Многих артистов давно нет с нами, однако мы с удовольствием пересматриваем фильмы с их участием.

– Но мы не видели этих артистов с раздробленными черепами!

Я понял, что смотреть он не может в основном на фото Синайской – женщины, которую убили и которую он называл почему-то Олесей Федорчук. Лица остальных пленниц не вызывали у него никакой реакции.

Перевернув фотографию Синайской, я повторил свой вопрос:

– Теперь ты можешь спокойно мне сказать, кто из женщин тебе нравился больше всех. Не волнуйся, я им не скажу.

Лекарь немного обмяк, расслабился.

– Им вы можете рассказать, я не возражаю. Главное – не говорить Макару Афанасьевичу, когда он вернется из Америки. А то он убьет меня, если узнает, что я…

Он вдруг замолчал, недоверчиво глядя на перевернутую фотографию Синайской. Словно ее лицо просвечивало сквозь бумагу.

– Что ты делал, когда Макара Афанасьевича не было в центре? Кто тебе был симпатичнее других?

– Она не простит, – он показал пальцем на перевернутую фотографию. – Хотя у Олеси были завязаны глаза, хотя она лежала в другой палате, но она видела сквозь повязку, сквозь стену, я чувствовал, что она смотрит. Она всегда наблюдала за мной. И когда я… Нет, не простит! Не простит!

Глагол, повторенный Лекарем, странным образом размножился в моем черепе, отразился от его стенок и направил привычный ход мыслей не туда. Совсем не туда.

Эльвира мне тоже так и не простила своего диагноза. «Вторичное бесплодие» – это когда раньше была способность забеременеть и выносить ребенка, а потом по какой-то причине она пропала. Вот так просто: была возможность, и – нет ее!

Вроде как была женщиной до этого, а теперь – одно название, оболочка, фантом. Не совсем женщина! Наполовину.

Неужели, доктор, тебя время не лечит? С этим давно следовало смириться и жить дальше. А у тебя в памяти то и дело всплывают ненужные ассоциации! И даже беседа с опасным преступником для этого – не помеха!

Кто из вас здоров, а кто болен, а, Корнилов?!

Вернувшись в напряженную атмосферу кабинета, я с облегчением отметил, что Лекарь, кажется, не засек моей кратковременной отлучки «в себя».

А что, если засек, но мастерски обыграл неведение?!

Он привычно переводил взгляд с одного предмета на другой, словно искал защиты. Тревога и беспокойство нарастали.

– Что ты такое делал, чего Олеся тебе не простит? – я щелкнул пальцами перед его носом. Он вздрогнул, уставился на меня, словно я появился из воздуха перед ним секунду назад.

– Но я же не виноват, – чуть не плача, промычал он, – что у Марии… такие красивые ноги. Особенно когда в колготках… Их словно нарисовал художник. Словно специально для меня. Это чудо!

– Ты про чьи ноги сейчас говоришь? Про какую Марию?

Он уже набрал воздуха, чтобы сказать, но вдруг спохватился, взглянул на перевернутую фотографию и прикрыл рот ладонью. Потом дрожащим пальцем указал на фото Валентины. Той самой, у которой я был вчера в больнице.

– Как вы думаете, – прошептал он, указывая глазами на перевернутую фотографию Синайской, – она не слышала то, что я сейчас сказал?

– Думаю, что нет, – откинулся я на спинку кресла, положив ногу на ногу. – Скажи, кого ты больше боишься: ее или Макара Афанасьевича? Ее ведь нет в живых!

Лекарь начал озираться по сторонам, потом приложил палец к губам.

– Мне иногда кажется, что это один и тот же человек.

– Макар Афанасьевич и Олеся Федорчук? Твой шеф, насколько я знаю, жив-здоров, сейчас стажируется в Америке. А этой женщины больше нет в живых. Ты ничего не путаешь?

– Можете мне не верить, считать меня идиотом, но когда Олеся еще была жива, – все так же шепотом поведал он, – то разговаривала со мной несколько раз его голосом. Отдавала приказы, как Макар Афанасьевич. Причем так, что я не мог ослушаться, подчинялся ей беспрекословно.

– Может, это была не Олеся? – решил дожать я ситуацию, внимательно наблюдая за его реакцией. – Может, ее звали Кира? И фамилия ее была не Федорчук, а Синайская? Вспомни.

– Как, говорите? – вполне натурально переспросил он. – Синайская? Кира? Нет, такой не помню. Такой больной у нас в центре не было. Я бы такую звучную фамилию обязательно запомнил.

Ни один мускул не дрогнул на лице Лекаря при этом. В какой разведшколе его готовили, чтобы он демонстрировал здесь такую выдержку и хладнокровие?

– Хорошо, а Олеся Федорчук о чем тебя просила голосом профессора?

– Подойди, говорит, к Машке, – он указал на фото Валентины. – Отбрось, говорит, простыню. Я знаю, тебе нравится смотреть на ее ноги. Ты же ее любил только до пояса, не то что меня! Подними повыше юбку, вот так… Ну, как тебе?

– И ты подошел к… Марии, отбросил простыню?

Он вдруг переменился в лице, глаза загорелись, начали «зыркать» по кабинету.

– Где, черт возьми… Вот она, – указав на пустой угол, он выкинул обе руки вперед. При этом звякнула цепочка наручников.

– Кто? – опешил я. – О ком ты говоришь?

Вскочив, он направился туда, куда указывал, кажется, забыв про меня начисто. При этом он зацепил стул ногой, уронил его, но не обернулся. В углу начал ощупывать несуществующую «пациентку». – Господи, это она… Она…

Охранник приоткрыл дверь, но, увидев мой останавливающий жест, замер в проеме.

– Кто она? – уточнил я, внимательно следя за его движениями.

– Машка, конечно, это ее коленки, я их помню, ну да… Думал, навсегда их потерял, а… нет… Машенька, они снова такие же, как раньше. Словно и не случилось ничего!

Подобно скульптору, Лекарь обозначал в пространстве женское тело. Его руки описывали такое, что сомневаться не приходилось: перед ним действительно лежала та, о которой он говорил. Наручники ему при этом ничуть не мешали. Женщина реально для него существовала, он ее видел и чувствовал в эти минуты.

Я осторожно подошел к нему, став неодушевленным объектом интерьера – торшером, например. Мне показалось, что, ткни он в меня рукой случайно в эту секунду – кисть пройдет сквозь меня. Мы словно существовали с ним в разных измерениях, он был недосягаем для меня, а я – для него.

Он продолжал на ощупь изучать ту, которую страстно желал.

– Да, да, а я не верил… Поезд еще не ушел, он стоял, он ждал нас. Машинист ведь понимает, что если двое опаздывают, значит, так надо. Мы спешить не будем, машинист подождет, подождет…

Еще секунда, и зрачки его поплыли вверх, под веки, он стал суетливо расстегивать брюки. Не оставалось сомнений в том, что он собирался сделать. Я решил не мешать и досмотреть представление до конца.