Вдруг из него на вершине оргазма выплеснется эксклюзивная информация, проливающая свет на их взаимоотношения с этой неизвестной Машей.

– Это ты, это ты… – слетало с трясущихся губ. – Маша, Машенька, я нашел тебя! Наконец-то! Я знал, что можно все переиграть, сохранить их… Почему ты не говорила, что они целы? Помнишь тот вечер, Маш? Комары задолбали. Мы втиснулись в эту палатку, были оба потные… Оба… Помнишь?.. Потные… у-у-у…

В какое-то время он неожиданно замер, словно его окликнули, оглянулся на стол, где лежали фотографии. Потом прислушался, словно в ухе у него был микронаушник:

– А? Что? Нет, ничего… так… Ну, что ты! И не думал даже. Честное слово, клянусь, ничего у меня с ней… Ты меня знаешь.

Я внимательно следил за пациентом.

– Я тебе точно говорю, – продолжал он оправдываться перед кем-то. – Почему ты мне не веришь? Клянусь! Ей-богу!

В глазах его в эти секунды читался нешуточный страх. Он то и дело затравленно оглядывался на стол. Но, убедившись всякий раз, что снимок Федорчук-Синайской все еще в перевернутом состоянии, вновь возвращался к своему занятию.

«Очень похоже на слуховую галлюцинацию, – подумал я. – Сыграно мастерски, наверное, сам Станиславский поверил бы. Что же мешает поверить тебе, доктор?»

«Хотя бы то, что психиатрия – не сцена, – ответил я сам себе. – Здесь убедительность – не первое и даже не второе. Здесь все симптомы смазаны, затерты, закамуфлированы, к ним надо прорываться с боем. А тут тебе на блюдечке – один, другой, третий…»

Вообще, в этой ситуации главное – самому сохранить трезвый рассудок. Самому не стать шизиком.

Спустя пять минут Лекарь полусидел-полулежал, распластавшись передо мной на стуле, глядя в одну точку где-то позади меня.

С трудом, но разговор продолжался.

– Федорчук не может сейчас с тобой разговаривать, – пытался я добиться хоть какой-то адекватности. – Она мертва. Тем более голосом Макара Афанасьевича.

– А с кем тогда, по-вашему, я разговариваю? Кого я слышу? Своим ушам я привык доверять!

Он закрыл глаза, прижал палец к уху, словно слушал наушник.

– Слуховая галлюцинация, – сухо диагностировал я, – не более.

– Тише, – сморщился он. – Разве вы не слышите?! Она со мной говорит. Глуховато, но говорит!

– Ладно, дослушаешь, что она говорит, в палате.

Я начал собирать фотографии со стола и неосторожно перевернул фотографию Синайской. Мне показалось, что глаза глянцевого изображения сверкнули.

Впрочем, только показалось. Или нет?

Однако тело Лекаря выгнулось, как при столбняке, стул с грохотом опрокинулся. Удар черепом о паркетный пол был такой силы, что можно было смело заподозрить сотрясение мозга. Быстро вскочив, я обежал стол, склонился над ним, увидел застывший взгляд, схватился за его трясущийся подбородок.

В кабинете появились медсестра и санитар.

– Магнезию пять кубиков в вену, – привычной скороговоркой выдал я, – галоперидол и обязательно консультацию невролога.

Мне сейчас сложно объяснить, почему я взял и позвонил ей. Такое со мной случается: еще минуту назад не собирался это делать, а вот уже сделал, и ни о чем не жалею. Яна долго не отвечала. Я успел отключиться, но телефон вскоре проснулся и…

И вот мы сидим у меня дома, пьем чай с бальзамом и хрустим чипсами. Вполне в духе времени.

– Ты знаешь, – нарушила она очередную спонтанную паузу. – Такие застенчивые мужики, которые… ни рыба ни мясо, может, кому-то и нравятся, но не мне. Я других предпочитаю. Активных!

– То есть мужик априори должен что-то делать, – предположил я, вытаскивая из пакета очередную порцию хрустящего картофеля. – Приставать, обнимать, лапать?

– Зачем тогда ты меня к себе пригласил?

– Скажем, поговорить по душам. Это что, возбраняется?

– Сейчас ты напоминаешь мою маман, которую я до последнего времени ненавидела конкретно. Вот цербер, так цербер… Раз так случилось, что папаша в проект не вписался, так терпи то, что растет…

Она присела на подоконник, достала сигареты с зажигалкой.

– Это ты себя имеешь в виду, говоря про то, что растет?

– Ну да, она, видите ли, решила за двоих: за себя и за папашу.

– Я правильно понял, ты росла без отца?

– Правильно, – кивнула она, закуривая. – Был бы папик, возможно, выросло бы нечто более удобоваримое и послушное. А так… Наклонная плоскость – клубы, сомнительные компании, с точки зрения маман. Для меня – что надо, а ей – как кость в горле. По этой наклонной плоскости я и скользила, скатывалась.

– Считаешь, папик бы такое не потерпел? – поднялся я, чтобы принести пепельницу. Когда вернулся, она взяла меня за руки и усадила на диван, пристально глядя мне в глаза.

– Если хочешь, я расскажу… историю нашей семейки. У всех матери как матери, а моя – энтомолог. Вот повезло!

– Это кто насекомыми занимается.

– Это для кого все люди вокруг – насекомые. Я не профессию имею в виду, а образ мыслей, мировоззрение, если хочешь! Ладно, слушай, ты же психиатр!

Сказать, что мужчин в семье не было совсем – пожалуй, будет перегибом. Они периодически появлялись, каждый по-своему пытался завоевать расположение своенравной девчонки. В основном подарками, билетами в аквапарк, на аттракционы.

Мать как-то разоткровенничалась с дочерью по этому поводу, когда той стукнуло шестнадцать:

– Это и было их главной ошибкой, доча. Стратегическим заблуждением, я бы сказала. Эх, мужики… Сереги, Стасы, Максы… Юани, евро, баксы. Надо было завоевывать мое расположение, идиоты! – крикнула она, стукнув себя в грудь и обратившись, казалось, ко всему мужскому населению России. – А не твое. У них в башке собирательный образ среднестатистической русской бабы: вечно жалеющей, плаксивой. До чего стереотипно, банально… аж до сблеву, честное слово!

– Не так уж это и плохо – завоевать расположение ребенка, – попыталась тогда возразить Яна, которой подобные материнские откровения были не в диковинку.

– Не так уж, не так уж, – передразнила ее мать, скривившись. – Дескать, намыкалась, все одна да одна. Убедилась, что любви на свете тю-тю, пусть хоть у ребенка будет отец, а там уж – как-нибудь. И лысого, и с брюшком, и вонючего, и облезлого… Вот ты в высоту, Янка, сколько прыгаешь?

– Метр с небольшим, – удивилась вопросу дочь.

– Метр тридцать осилишь? – строго взглянула на нее мать. – Я в твоем возрасте больше прыгала. Ну, не важно. А метр сорок в классе кто-то прыгает из девчонок?

– Ма, ты чё, с дуба рухнула? У нас всего два парня столько берут, так один из них на первенстве России среди юниоров…