– Вот видишь? – говорю я, когда она, сжимая в одной руке вьетнамки, переходит через ручей и поднимается на другой берег. – Совсем не так уж плохо.

– По сравнению с чем, с инквизицией? – Она прихлопывает вьетнамкой комара. – Большинство людей отмечают Четвертое июля по-американски, то есть сидя на попе. Где твой патриотизм?

– Без понятия, – говорю я и протягиваю руку, чтобы слегка сжать ее плечо. Она ворчит что-то весьма похожее на какая гадость.

Сегодня утро понедельника, и я делаю то, чего никогда не делала прежде, то, что поклялась себе не делать никогда: я возвращаюсь в Лавлорн и беру с собой непосвященную.

Но, разумеется, как сразу же заявила Бринн, Лавлорна не существует, а стало быть, правила ничего не значат. Никакой древней магии нет, а есть только большой лес, который вбирает в себя холмы, и дома, и старый сарай для хранения инвентаря. И все-таки, пока мы с Эбби с трудом поднимаемся по скользкому от грязи берегу, я не могу не чувствовать волнения и воодушевления. Между деревьями носятся бабочки и жужжат и стрекочут букашки.

– Значит, это произошло здесь? – спрашивает Эбби, нарушая молчание. Сегодня на ней короткая черная юбка, очки с толстыми стеклами в черной оправе, белая футболка с надписью «Пожалей лошадь, покатайся на единороге» и галстук с узлом. Она называет свой нынешний стиль одежды «Гарри Поттер-панк».

– Произошло что? – Мой голос звучит громко в воздухе утра.

– Было найдено тело Саммер, – говорит Эбби, но без обиняков, как она сделала бы это и с кем-нибудь другим.

– Нет, это было не здесь, – отвечаю я. – Это произошло на длинном поле. Я тебе покажу. – Как ни странно, я никогда ни с кем не говорила о том, как нашли ее тело, – только о том, что случилось потом и где была я.

Скоро деревья кончаются и начинается длинная четырехугольная поляна, участок, на котором по какой-то загадочной причине не растут деревья и которую мы много лет назад назвали длинным полем. Я показываю рукой на густой ряд темных сосен, сквозь которые едва-едва могу различить старый сарай для хранения инвентаря.

– Полицейские считают, что Саммер убили вон там. Были доказательства, что она бежала. Кто-то ударил ее по затылку камнем. Затем ее отволокли туда.

Когда я стою здесь, на солнцепеке, все произошедшее кажется мне таким невероятным, как будто я просто рассказываю историю, которую когда-то услышала. Над полем носятся птицы, яркие цветные комочки, и их тени быстро скользят по самому верху трав.

Эбби, щурясь, смотрит на меня:

– С тобой все в порядке?

– Да. – Я на секунду закрываю глаза и возношу короткую молитву, обращенную к Саммер, если она сейчас здесь, слушает меня. – Скажи мне, – это единственные слова, которые приходят в голову. – Скажи мне, что тут произошло.

Где-то в деревьях клохчет птица. Я открываю глаза.

Мы продолжаем идти вперед. Пройдя половину поля, мы доходим до прорезанного в высокой траве круга, как будто с помощью гигантской формы для вырезания печенья. Здесь в землю забит большой деревянный крест. Но нем кто-то написал фиолетовым маркером: «5 лет спустя… мы никогда тебя не забудем». Удивительно, как много людей после того, как Саммер умерла, утверждало, что они любили ее, даже те, кому не было до нее никакого дела, пока она была жива.

Рядом с крестом помещена прекрасная композиция из цветов, красные и белые розы, сплетенные в форме огромного сердца. Должно быть, эта штука стоила триста или четыреста долларов. Странно. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть на прикрепленную к ней карточку. Подписи нет, только цитата из Библии. «Если я пойду и дорогою смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной». Я смотрю на Эбби.

– Это псалом.

– Хм-м. – Эбби хмурится. – Нет уж, спасибо, я предпочитаю оставаться на холме, который освещен ярким солнцем и на котором обитают те, кто весел и счастлив.

– Библия вроде бы была написана две тысячи лет назад[9], – говорю я, распрямляясь. – Тогда люди не особо веселились.

– Вероятно, потому, что тогда не было Wi-Fi.

Мы идем дальше и заходим под сень деревьев. Сарай оказывается еще меньше, чем я помнила, но в остальном выглядит так же, если не считать хлипкой цепи с замком, которая натянута вокруг него. Как ни странно, это место не удостоилось особого внимания ни со стороны полиции, ни со стороны прессы, несмотря на то что мы втроем провели здесь немало времени, лежа на плетеном лоскутном коврике, слушая музыку на смартфонах или просто болтая о пустяках. Мы не знали, как можно рассказать о том, что здесь случилось, о том, как Лавлорн материализовался за одну ночь.

И о том, как он вдруг взял и исчез.

За несколько месяцев до убийства Саммер мы с Бринн отправились в Лавлорн без нее. Вероятно, это было сразу после весеннего школьного бала, потому что ни я, ни Бринн тогда уже не разговаривали с Саммер, и я помню, как больно мне было глотать, словно после многих дней плача внутри моего горла образовался синяк. Я тогда пропустила четыре урока в балетной студии подряд, и моя учительница, мадам Лярош, даже заехала к нам домой, чтобы посмотреть, не заболела ли я.

Я действительно была больна, но не в том смысле, в котором предполагала она. Я всегда думала, что разбитое сердце – это что-то прекрасное, что-то похожее на адажио в «Лебедином озере» – своего рода изысканный, постепенный уход сил. Но вместо этого возникло такое ощущение, будто меня выпотрошили, вырвали все внутренности.

Мы никогда не бывали в Лавлорне вдвоем: только Бринн и я, без Саммер. Я не хотела идти. Но Бринн считала, что это хорошая мысль.

– Саммер не может забрать у нас все, – сказала она, схватив меня за руку и практически вытащив из автобуса. Я понимала, что дело не в том, что она зла на меня. Произошло что-то еще, что-то между Бринн и Саммер, но я не знала, ни что именно между ними произошло, ни почему, а знала только, что пошли слухи о том, что Бринн предпочитает девочек и перед уроком физкультуры несколько учениц отказались переодеваться у нее на глазах. Люди говорили, будто Бринн зациклилась на Саммер, будто Саммер застукала Бринн, когда та пялилась ночью в ее окно. И хуже всего было то, что Саммер ничего этого не отрицала. – Она не может просто забирать все то, что нам нужно.

День был холодный и сырой, словно на дворе стоял не апрель, а март. Мы молча шли по полям, несчастные и замерзшие. Ветер раздувал полы наших курток, дыхание превращалось в воздухе в облачка пара. Бринн вошла в сарай первой, и я никогда не забуду, как она вскрикнула – это был наполовину вскрик, наполовину такой звук, словно кто-то ударил ее кулаком в живот, заставив задохнуться.

Обоев не было. Лоскутный коврик, кровать, одеяло, фонарь – ничего этого больше не было. Стены сарая оказались, как и прежде, побелены, пол состоял из грубо обтесанных досок, и те же самые пыльные сельскохозяйственные орудия были нагромождены в углах и прикреплены к стенам.