Сегодня, правда, отец не стал разбирать бумаги. Он положил их на колени. Найл заметил половину названия на верхней странице пачки, надпись черными чернилами слегка смазана, но отец не смотрел на документы. Он сердито уставился в потолок, точно эти листы как-то обидели его, и постукивал концом маркера по зубам.

Самое трудное, как уже знал Найл, это ожидание. Сейчас 14.27, почти полчаса прошло после назначенного им времени. Приемная залита солнечным светом, и жара в ней кажется одурительной[32], она размягчает пластиковые стулья, нагревает стопки журналов с выгоревшими обложками. Найл присел возле стола, пытаясь запустить гироскоп, который сегодня принес ему Дэниел, но это раскрученное блестящее устройство выскальзывало из его рук из-за белых перчаток.

В дверях появилась медсестра, на фоне бежевых стен кабинета видна голубая колонка хирургической обработки рук, медсестра пробежала пальцем по списку имен в ее планшете.

Скоро Найл пойдет в операционную, буквально через мгновение. Сейчас она назовет его имя, он уверен[33]. Он смотрит на ее губы, которые готовы произнести начальный звук «Н»; он видит, как она вздыхает. Сейчас будет его очередь, он знает это.

Медсестра произносит имя.

Но не его[34].

Найл сжал скованные перчатками пальцы – ногти всегда коротко острижены, подпилены до самой кожи – и сделал глубокий вдох, как пловец при виде огромной волны, как путешественник, узнавший, сколько еще много миль впереди. Он осознал, какое разочарование испытала его кожа, ее поверхность, его внешний слой, волна жара прошла между одеждой и той внутренней частью, которую он считал «самим собой».

Зуд, боль, пот, воспаление, краснота, безумие, отвлекающие недомогания: все это не его. Они посторонние захватчики. Существует он сам и отдельно его состояние. Это два бытия, вынужденных жить в одном теле.

Часы показывают 14.36. Найл сглотнул слюну, прижал обрезанные ногти к ладони, и через защитный хлопок перчаток ощутил их возможности, их силу. Очередные полчаса, может, и больше.

Он вновь вздохнул, откинул волосы с глаз, попытался сосредоточиться на гироскопе, но не смог отрешиться от жгучих, палящих ощущений на внутренней стороне руки, между лопатками; шею и лодыжки, казалось, сдавливал раскаленный жгут.

Дверь в процедурный кабинет закрылась со щелчком, пропустив другую семью (маму, папу и девочку, еще младше Фебы, с кровоточащей, покрытой рубцами кожей, не такой страшной, как у него). И они с отцом остались в приемной одни.

Внезапно он осознал, что рядом с ним что-то стремительно переместилось. Отец вскочил со стула. Кажется, он бросился вперед, специально разбрасывая бумаги, куртки и очки. Все силы, разочарования и ярости, которые, как понимал Найл, отец сдерживал скрученными в глубине себя, видимо, готовы вырваться на волю, и Найл затрепетал от страха. Он вздрогнул, отклонившись в сторону.

– Папа? Папа? – произнес он, даже не сознавая, что эти слова вырвались у него, ведь он отлично знал, с тех пор как сел в машину и даже раньше, что все это копилось в отце. Найл не знал, что намерен делать отец – в такие моменты он не понимал его, – но знал точно, что это будет плохо.

– Папа! – шепотом воскликнул он, надеясь отвлечь отца на себя.

Но Дэниел проскочил мимо журнального столика, мимо журналов с потрепанными уголками и брошюр с рекламой обезболивающих и безопасных очищающих средств, мимо ненавистных игрушек в пластиковых ящиках. Он пересек комнату за два широких шага, достиг противоположной стены, замер лишь на мгновение, чтобы выхватить ручку из кармана пиджака, и тогда Найл догадался, что надумал сделать Дэниел.

– Папа, – сказал Найл, – не надо… пожалуйста, не надо. Нет. Нельзя. Пожалуйста. Папа?

Но его не слышали. На самом деле Найл и не надеялся быть услышанным. Когда отец в таком настроении, до него ничего не доходит[35], он не восприимчив к мольбам, доводам, требованиям, просьбам. Папа взмахнул рукой, держа маркер, точно кинжал, и с невнятным ворчанием начал перечеркивать дерматологические рекламные проспекты, один за другим.

– Я не могу, – произнес он сквозь стиснутые зубы, – смотреть на это вранье ни секунды больше. Этот день настал, друзья. Пора сказать немного правды.

Найл даже не представлял, к кому обращался отец, к этим рекламным буклетам или к людям в них. Но какая, в сущности, разница? Папа всегда ненавидел такие плакаты: они приводили его в ярость. Они покрывали практически целую стену приемной и представляли улыбающихся детей, играющих в натуральном хлопковом белье, или в одежде с уплощенными швами, или в защитных митенках на длинной ленте, спускающейся с шеи. Отца разъярило то, что кожа всех этих рекламных героев идеальна: бледная, гладкая, чистая, умиротворенная. Они прыгают на кроватях в длинных пижамах, они сцепляют свои защищенные перчатками руки и упираются в них подбородком, они резвятся на газонах, очевидно не осознавая, что их нарядили в своеобразные, застегнутые на спине детские смирительные рубашки, от которых им не удастся избавиться самостоятельно, без помощи взрослых.

– Я хочу сказать, – произнес отец, пририсовывая смеющейся девочке очажки воспаления на лице и шее, – трудно ли найти рекламную модель с настоящей экземой? Показать ребенка, который действительно нуждается в этих изделиях? – Он перешел к детям на газоне, пририсовав на их ногах участки сыпи и стафилококковых язвочек[36]. – Вместо этого они оскорбляют нас, подразумевая, что такое состояние нефотогенично, неприятно на вид. Лицемерие самого гнусного толка. Почему только мы, на всем белом свете, вынуждены смотреть на это дерьмо?

Работая быстро, он сосредоточенно разрисовывал рекламные постеры, один за другим. Методично и неуклонно он продвигался вдоль стены слева направо. На торсе мальчика с накладными рукавами появилось отвратительное воспаление, распространяющееся до запястий; а рядом с ним, на шее и лодыжках малыша, образовались мокнущие покраснения.