Итак, Стелла подняла глаза на моего брата – она по-прежнему коротышка, несмотря на толстую платформу – ее росточек всего пять футов и два дюйма[45] («И все благодаря генам моей восточноевропейской бабушки», – обычно жаловалась она), – и заявив: «Мне пора», – отвалила, даже не оглянувшись в мою сторону.

* * *

Поправив очки на носу, Найл похлопал себя по сгибу локтя, как обычно поступал, если ему хотелось почесать руку.

– Что ты тут делаешь? – спросила я его.

– Заехал за тобой, – ответил он.

У моего брата особая укороченная манера разговора, он опускает слова, которые другие могли бы счесть обязательными. Однажды я спросила его, почему ему не нравятся препозиции, и он задумчиво уточнил, что, в сущности, я имела в виду всего лишь личные местоимения. Так называются коротенькие слова, типа «я», «ты», «мы». И с тех пор я навсегда запомнила, что такое личные местоимения.

Подойдя ближе, я обняла его, вообще-то он не любит объятий, но к моим относится нормально. Мой брат также окружен особой атмосферой со своеобразными запахами: бумаги, компьютеров, хлопка, успокаивающих мазей, гренок, травяных лосьонов и чаев и безоконных помещений. Мой брат окружен атмосферой напряженной работы. Его аура включает также изрядные умственные способности, ночные бдения, просвещенность, преданность и порой, на мой взгляд, одиночество. Хотя с последним он вряд ли согласился бы. Брат окончил среднюю школу на год раньше обычного с высочайшим рейтингом за всю историю. Он слыл легендой среди персонала нашей школы. Некоторые из здешних учителей до сих пор не могут опомнится из-за его ухода.

Найл отвел мои волосы от своего лица. Когда мы были маленькими, у нас с ним были совершенно одинаковые волосы, медно-рыжие и кудрявые, волосы наших предков из ирландского графства Керри, но его кудри успели потемнеть почти до каштанового оттенка, а я последнее время подкрашивалась в блондинку.

Он отстранился и пристально посмотрел на меня, завладев моими руками. Может, он почувствовал дымный запах того наркотика или какой-то химии? Может ли Найл знать, как пахнут наркотики?

– Прокатимся? – предложил он.

* * *

Машина неслась вдоль песчаной косы Тихого океана, по так называемому Мишн-бульвару, я опустила окно и, вдавив голову в спинку кресла, предоставила ветру возможность играть с моими волосами. И он наигрался по полной программе:

вышвыривал боковые пряди за окно;

вскидывал верхние пряди и отбрасывал их назад;

бросал мелкие пряди мне в лицо, прилепляя их к блеску на губах;

поддерживал правую сторону моих волос в непрерывном круговом вихре, словно между нами с Найлом устроилась незримая особа, накручивающая их на свой призрачный палец.

* * *

Я вставила в магнитолу компакт-диск. Да, мой брат, единственный из известных мне людей, не достигших тридцатника, который еще пользуется компакт-дисками. В машине Найла вам обеспечена музыка, которую вы в жизни не слышали.

Естественно, салон заполнился странной какофонией громких звуков, похожих скорее на вой, чем на пение. Создавалось впечатление, что какой-то идиот записал на диск тихий скулеж и вой множества женщин, и на их фоне кто-то выбивал ритмы рока палочками и резкими звонами каких-то колокольчиков.

– Найл, – не выдержала я, – что за хренотень?

Найл продолжал сосредоточенно смотреть на дорогу. Мой брат – умнейший из известных мне людей, но он предпочитал не заниматься двумя делами одновременно.

– Монгольское горловое пение, – пояснил он.

– Горловое пение? Неужели это, типа, реальные голоса или ты просто выдумываешь?

– О, чисто реальные. Послушай.

Мы послушали. Голоса женщин достигли крещендо – оргазма, как пояснил Найл, без тени иронии, – а парни на заднем плане продолжали упорно отбивать четкие ритмы, и мне вдруг захотелось, чтобы никогда не кончалась эта прогулка на машине с моим братом и ветром и этими горловыми певицами с Маврикия или откуда угодно.

Мой брат самый невозмутимый и крутой из моих знакомых. Хотя он даже не пытается изображать невозмутимую крутизну. Это как раз и делает его самым крутым; это сущность его неподражаемой невозмутимости. Но его крутизна не имела ничего общего с тупым школьным пониманием крутизны. Он выше этого. Он носил футболку с эмблемой ярмарки студенческих научных проектов, хотя она ему слегка маловата, а его шевелюра вечно стояла торчком, словно шар, и он понятия не имел о новых фильмах или новых веяниях моды на кроссовки. По возможности в выходные я жила у него, и когда вернулась из последней поездки, Кейси заявила в столовой, что я провела выходные в гостях у брата, аспиранта, в университете Беркли, и все тут же навалились на меня, спрашивая, водил ли он меня на крутые тусовки, видела ли я их общагу, была ли там пивная бочка, все ли деньги я спустила на выпивку и «замутила» ли с кем-нибудь из пылких приятелей моего брата?

Я не стала рассказывать, что, когда приехала к брату, он выглядел чертовски взвинченным, поскольку услышал, что ожидается геофизическая активность. Я умолчала о том, что мы с братом провели ночь в его лаборатории, что он раскатал мне спальник прямо под письменным столом и что я засыпала, глядя на мерцающие стрелки сейсмографов, а мой разволновавшийся брат и вовсе не мог спать, да еще разбудил меня в три часа ночи, желая показать мне те сотрясения, что зарегистрировали приборы.

– Смотри, – сказал он, – смотри внимательно. Разве это не прекрасно?

Вот что мой братец находит прекрасным: каракули самописца сейсмографа. И вот как я провела отличные выходные в Беркли: глядя на показатели приборов в лаборатории. Таков самый неподражаемый человек на этой планете: мой брат, сейсмолог.

– Итак, – сказал Найл, остановившись на красный свет, – что с тобой происходит?

Я отбросила волосы с лица.

– О чем ты? – уточнила я. – Ничего со мной не происходит. Ты что, разговаривал с мамой? Что она тебе наговорила? Неужели ты…

Найл, следя за дорогой, глянул в зеркало заднего вида.

– Редко говорю с мамой, сама знаешь. А что лично меня беспокоит, так это следующие пункты, – и он начал поочередно загибать пальцы, перечисляя (он всегда любил математическую точность, таков уж мой брат), – твоя одежда, ты и Стелла, и тот факт, что сейчас от тебя несет метамфетаминами.

Мне едва удавалось сдерживать слезы. «Не надо, – мысленно взмолилась я, – пожалуйста, не надо».

– Но что плохого в моей одежде? – вскрикнула я, покраснев, и опустила руки, чтобы подтянуть подол.

– Ты сейчас под кайфом? – спросил он все тем же равнодушным тоном.

В салоне повисло тягостное молчание.

– Феба, – произнес он, и я потрясенно прислушалась к нему, сознавая, что обычно он не пользовался именами, – тебе не надо подсаживаться на химию, серьезно, не надо, ты…