Он слышит меня. И молчит.

Странные хлюпающие звуки заставляют оторвать глаза от телефона — «орущий» арабский мальчик. Точнее, «оравший» — сейчас его рупор занят колой. Щёки наполнены газировкой, которую он не глотает, поскольку, очевидно, больше уже не может, подтёки на щеках и рубашке, в руках почти полная бутылка — видимо, не первая. Он останавливается напротив меня и смотрит в глаза. Я ему явно не нравлюсь. Чувствует, что это взаимно.

Мальчишка некоторое время мнётся, затем начинает понемногу выпускать колу изо рта. Она или же его слюна, или же и то и другое вместе взятое, пузырятся и стекают на пол. Присматриваюсь и вижу такие лужи не только напротив себя, а по всему ряду. Этот говнюк давно уже тут гадит. Парню на вид года четыре, но судя по тяжести идиотизма в поведении, не более двух: в руках его бутылка с колой, а в глазах скука.

Оборачиваюсь — мамаша кудахчет с остальными курицами, рада стараться, что дитё при деле, и плевать, чем именно развлекается.

— Мальчик! Перестань это делать! — беру на себя роль воспитателя.

Ноль эмоций.

— Слышишь, пацан? Я тебе говорю! Перестать это делать!

Некоторое время он смотрит на меня в упор своими чёрными пуговицами, обрамлёнными длиннющими ресницами, не моргая. Будто гипнотизирует. Затем припадает к бутылке и набирает полный рот.

Пока я изо всех сил стараюсь держать себя в руках, ребёнок подходит к стеклу прямо напротив меня и с характерным звуком опорожняет на него свой рот. Теперь кола с пузырями стекает по стеклу в самый низ на бортик, за него, под него, расползается в лужу.

Моё терпение лопается.

— Ну, ты нарвался, маленький говнюк!

Хватаю его за руку и тащу к мамаше:

— Извините, но пока вы тут треплетесь, ваш ребёнок изгадил пол зала!

Они реагируют на меня. Очень шумно и очень недружелюбно. Причём, собираясь лететь в Торонто, не произносят ни единого слова на английском. Типа не знают.

Я возвращаюсь на место, стараясь не смотреть на пол и на стекло — противно. Ищу, куда бы пересесть, но зал уже прилично заполнен, а там, где ещё не занято, везде размазана кола.

Пытаюсь отвлечься, проверяю телефон — ничего. И на зелёные холмы с ветряками уже не полюбуешься — на стекле сопли.

Не проходит и пяти минут, как пацан снова рядом. И на этот раз смотрит мне в глаза как-то по-взрослому. Я пятой точкой чувствую подвох и говорю ему по-хорошему:

— Лучше иди отсюда.

Никакой реакции.

— Если ещё раз плюнешь на пол, я сдам тебя дяде-полицейскому!

В этот момент в мою голову закрадываются сомнения в том, что пацан вообще меня понимает. Любой ребёнок отреагировал бы на слово «полицейский», а этот просто продолжает на меня пялиться.

И тут я чётко вижу, как в его глазах загорается и тревожно мигает огнями малолетний дьявол. Дальше немая сцена: он снова набирает полный рот колы, а я побольше воздуха в грудь, чтобы не взорваться, наблюдая, как её излишки стекают по его детской шее за шиворот.

— Только попробуй это сделать! — и вот теперь я угрожаю. Даже если он не знает языка, уже по одному моему тону это совершенно ясно.

— Гаданфар! — раздаётся на весь зал ожидания. И вот голову на отсечение даю, оно не было строгим или хотя бы упреждающим. Скорее ласково-нежным.

Под аккомпанемент зова матери Гаданфар смело и довольно резво совершает три шага в моём направлении (не прыгает, не скачет, а гордо шествует) и уже через четверть секунды всё содержимое его рта с феерическим свистом вылетает в мой фэйс.

Пожалуй, это апогей сегодняшнего дня, его кульминация. Мой личный катарсис, запланированный небесным сценаристом.

Подлетает мамаша:

— Ой, извините-простите, он не нарочно! Дети! Такие шалуны!

Я даже не пытаюсь размышлять, почему теперь она не только говорит по-английски, но и делает это без акцента, не соскальзываю в рассуждения о нациях и народностях, в вопросы культуры и воспитания и их корреляцию с уровнем жизни, закономерности и связи исторических событий. Я смиренно размышляю о том, что у меня ничего кроме того что на мне и сиреневых босоножек с бабочкой нет. Мне не во что переодеться.

Изучая в туалете нанесённый урон, я прихожу к выводу, что у мальчишки не рот, а резервуар. Пускание пузырей из колы, очевидно, его регулярное занятие, раз уж он умудрился уместить в свой детский рот такое количество жидкости. Кола везде — на моих волосах, футболке, под ней, под лифчиком и даже стекает по животу под юбку. С юбкой ситуация самая обнадёживающая — она сшита из нескольких слоёв фатина, так что хоть верхние и промокли, до нижних диверсия не добралась. Ну, хоть трусы сухие.

Первым делом я стягиваю с себя лифчик, полощу его под краном и уже хочу высушить феном, как вдруг выясняется, что он не работает — сломан. Я поднимаю глаза на потолок и со всей серьёзностью благодарю:

— Спасибо за воду в кране! Пожалуйста, прости мне все мои грехи и дай улететь домой. Я очень тебя прошу!

Лифчик удаётся немного просушить, покрутив им в воздухе — тут удача, он у меня тонкий, тоже из фатина. Вначале надеваю лифчик-пропеллер и только потом стягиваю с себя футболку — как чувствовала.

В отражении зеркала замечаю фигуру, не женскую. В туалетном освещении бликов на его очках почему-то нет, и мне отчётливо видно, как за доли секунды очень «мужской» взгляд успевает пробежаться по моей спине, переключиться на втиснутую в бюстгальтер грудь, живот, пусть и в отражении зеркала.

— Это туалетная комната только для дам! — рявкаю.

Он резко разворачивается полубоком и упирает взгляд в стену.

— Извините. Я не знаю, насколько это уместно… у меня есть футболка. Не новая, но чистая. Вот, возьмите, — протягивает пакет, стараясь не смотреть в мою сторону.

Я не двигаюсь.

— Она чистая, — повторяет.

— Спасибо, обойдусь, — прижимаю свою мокрую тряпочку к груди.

— Как хотите, — он, разумеется, не упрашивает. Сразу разворачивается и исчезает в проходе.

Руки застыли, забыв о движениях, призванных спасти блузку. Таращусь на себя в зеркало, и ничего не понимаю. Нет, жест доброй воли, проявленный снобом, впечатляет, конечно. Дело в другом. В моей голове завёлся червь, и случилось это ещё в том аэропорту, когда я впервые заприметила в толпе высокую холёную фигуру, и только теперь мозг сгенерировал точное, чёткое определение: «красивый мужик». Возникает желание прополоскать рот, что я и делаю: долго, с чувством, с особой тщательностью.

Потом снова смотрю на своё лицо и теперь уже начинаю жрать себя заживо. Причём пока ещё не за что-то конкретное, а за робкое понимание собственной, как всегда, поспешной глупости. Конкретное появляется позже, когда к коже мерзко прилипает холодная мокрая ткань блузки. Главное ведь в том, каков результат. А он каков?