— Ричард молод, — согласилась Иоанна. — И возможно, безрассуден. Но было бы лучше, если бы ты выказывал веру в сына, нежели на каждом шагу порочил его. Многие люди становятся тем, чем хотят их видеть отцы.

В кого она такая мудрая? Явно не в матушку-кликушу. Да и сам он не мог похвастаться проницательностью. Генрих стал мудрее, усваивая жестокие уроки жизни, учась на собственных ошибках. Но в Иоанне была искра, которой не мог похвалиться ни он сам, ни его предки.

— Дорогая, иногда мне кажется, что я бы сделал для Англии большое благо, если бы отстранил обоих — и Ричарда, и Джона — и водрузил бы корону на твою головку, — сказал он, почти не шутя. Эта мысль в моменты отчаяния уже не раз приходила ему в голову, но он понимал, что народ еще не готов к тому, чтобы женщину открыто наделяли такой властью. Хотя всем было известно, что на самом деле королевством посредством интриг и сплетен правят придворные дамы.

Иоанна засмеялась, и король удивился: уже давно он не слышал, чтобы она так от души веселилась. Глаза Генриха заблестели, когда он услышал забытый звук. Как бы он хотел вечно слышать переливы ее голоса, видеть на ее щеках горящий румянец! Осознавая, что любой его вздох может оказаться последним, король научился ценить каждое драгоценное мгновение жизни как божественный дар.

— Оставь корону себе, отец, — смеялась Иоанна. — Я бы тотчас отказалась. Власть меня не прельщает. — Она помолчала, огонек в глазах потух. — Я не мама.

Генрих почувствовал, как вскипела кровь при упоминании об Элеоноре Аквитанской — женщине, которая делила с ним ложе, шептала под одеялом ласковые слова, а сама замышляла заговор, направленный на его свержение. Королеву-изменницу заключили в замок Шинон, и вот уже четырнадцать лет она пребывала там после неудавшейся попытки низвержения короля. По сути Генрих воспитывал детей один, без жены. Так стоит ли удивляться, что они выросли такими?

Но эта мысль тут же вылетела из головы и забылась, когда вмешалась история, в последний раз неотвратимо перевернув его мир вверх ногами. Кто-то бесцеремонно распахнул тяжелые двери бальной залы, музыка тут же стихла. По толпе танцующих пробежал тревожный ропот, все повернулись, чтобы посмотреть, что происходит. Сначала Генрих ничего не мог разглядеть из-за стоящих перед ним людей, но потом заметил, как со своего места вскочил Джон, в широко раскрытых глазах которого читалась тревога. Толпа знатных гостей расступилась, освобождая проход к трону, и Генрих увидел человека, от одного присутствия которого ему стало страшно.

В дверном проеме стоял итальянец в одеждах из черного и красного бархата, украшенных папским гербом. Посланец Ватикана, прибывший столь внезапно. По мрачному выражению, застывшему на лице бородача, Генрих догадался: какие бы новости ни привез этот гонец, они изменят ход истории его народа. Вероятнее всего, к худшему.

Посланец пересек длинную залу с решительностью человека, не привыкшего робеть перед королями. Чего ему робеть? Он целые дни проводит близ самого наместника Христа на земле. Ни один земной монарх не мог вселить робость в сердце человека, живущего в самом центре Царствия Небесного. Гонец остановился перед королевским возвышением и отвесил неглубокий поклон.

— Ваше величество, я принес весть из Рима. От его святейшества, — возвестил посыльный голосом холодным и суровым, как скалы Нормандии. Генрих понял: добра ждать не придется. Посланник обошелся без долгих формальных предисловий, не стал возносить хвалу Всевышнему и готов был сразу перейти к сути дела. Все присутствующие на балу, похоже, тоже пришли к такому выводу, потому что начали взволнованно перешептываться. Казалось, новость, которую посыльный привез, проскакав через всю Европу, грозила потонуть во все возрастающем тревожном ропоте и догадках.

Генрих с трудом встал на ноги. Иоанна мягко придержала отца за руку, чтобы он опирался на нее, стоя перед этим предвестником бури. Генрих поднял руку — и внезапно перестал быть просто немощным стариком. Он снова стал королем Англии, не только по титулу, но и по манерам и деяниям.

— Молчать! — Его отрывистый приказ, как бич, ударил по толпе — знать тут же замолчала. — Говори, посланник Ватикана. Страна ждет слова.

Мужчина в мантии заколебался, как будто ему трудно было подобрать нужные слова. Или он сам до конца не мог поверить в то, что было велено сообщить.

— Его святейшество Римский понтифик посылает тебе, Генрих, сеньор Анжу, благословение именем Христовым, — начал посланник и запнулся. — С великой скорбью и печалью вынужден поведать о том, что сарацины овладели Иерусалимом…

Остального Генрих уже не слышал. В бальной зале поднялся такой гвалт, как будто загрохотали копыта скачущих в атаку коней. Генрих знал, что видение, промелькнувшее перед его мысленным взором, пока он пытался восстановить тишину, предвещало, скорее всего, черные дни. Король схватил свою трость из слоновой кости — подарок давно забытого посла какой-то дикой страны на северном побережье Африки — и громко застучал ею по дубовому возвышению, пока не восстановилось подобие порядка. Переводя взгляд с одного разгневанного лица на другое, Генрих встретился глазами с Ричардом. Было во взгляде сына нечто такое, что привело короля в смятение: смесь гнева и мрачной решимости, — раньше старик такого не видел.

Когда последние возгласы стихли, перейдя в приглушенное бормотание, полное страха и отчаяния, Генрих почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Не из-за ужасной новости, а из-за старческой немощи. Он неспешно уселся на трон, Иоанна инстинктивно обняла его за плечи, как бы пытаясь защитить.

— Что слышно о короле Ги и Рено де Шатильоне? — Он тут же вспомнил о своих земляках и братьях-христианах, хотя вряд ли так можно было назвать бессердечного убийцу Рено. Генрих знал жестокого француза еще мальчишкой и чрезвычайно обрадовался, когда тот отправился служить Иерусалимскому королевству. Пусть лучше «резвится» за границей, чем опустошает родные земли.

— Король Ги свергнут, живет пленником во власти дьявола Саладина. — Посланник помолчал, словно не решаясь сообщить дурные вести. — Рено же, увы, отправился к престолу Всевышнего как мученик.

Из толпы вновь полетели крики, особенно со стороны кузенов и других родственников Рено де Шатильона, делающих вид, будто они пришли в ужас от его гибели. Генрих отлично знал, что эти же родственники сегодня вечером тайно будут праздновать его кончину и начнут делить между собой земли Рено. Но сам Генрих был слишком стар для придворного лицемерия.

— Этого и следовало ждать, — сказал король. — Ги слишком слаб, а Рено — настоящее чудовище. Подобные люди не могли править Святой землей с Божьего благословения.

Вот оно. Он сказал правду вслух. С того дня как Генрих узнал, что умирает, он поклялся говорить только то, что думает, ибо понимал: ему ничего не выгадать от искусной лжи, благодаря которой люди цепляются за трон. Однако отказаться от многолетней привычки к дипломатии было весьма нелегко — до этой минуты. Весть, которую принес гонец, стала поворотным моментом для его народа. Он знал, чего хочет Папа. Очередную священную войну. Ну, в этом деле Генрих — Боже, укрепи! — ему не помощник. Если придется обидеть особо впечатлительных придворных, но при этом уберечь свой народ от безумия войны, он пойдет на это. И первый шаг — говорить правду, даже если самые знатные и благородные из его подданных будут против.