Он шагал по мягкой ковровой дорожке, которая полностью глушила шаги, и ни о чем не думал. Все, что он услышал этим вечером, должно было для начала хорошенько утрястись, улечься в памяти и лишь затем подвергнуться детальному, всестороннему анализу.

Подходя к холлу, где в огромном аквариуме, подсвеченные скрытыми лампами, бесшумно скользили грациозные и стремительные, как сама смерть, акулы, он услышал голос с украинским акцентом.

– Подъезжает, значит, Алеша Попович к горе, – повествовательным тоном вещал голос, – а там пещера. Да здоровенная! И смердит оттуда так, что хоть святых выноси. Вот он останавливает, значит, коня перед этой пещерой и кричит: «Эй, – кричит, – Змей Горыныч, чудо-юдо поганое, чернобыльский ты мутант, выходи биться!» Орал-орал, чуть пупок у него не развязался, и вдруг слышит откуда-то сверху громкий такой голос: «Ладно, – говорит, – биться так биться, но зачем же в задницу орать?»

В холле лениво хохотнули. «Да уж, – с болезненной улыбкой подумал Максим. – Это прямо-таки про меня сказочка. Я и есть этот Алеша Попович, который слегка не рассчитал свои силы, отправляясь на охоту за Змеем Горынычем…»

Он и сам не знал, откуда взялось такое упадочническое настроение, но желание махнуть рукой и на Грабовского с его сомнительными чудесами, и даже на отнявшее почти полгода расследование случаев внезапной и полной амнезии крепло с каждой секундой, с каждым шагом по направлению к двери. Он решил, что ему просто необходим отдых – нормальный, полноценный, продолжительный отдых на берегу теплого, ласкового моря. Пару недель Грабовский как-нибудь потерпит, а уж эти лишившиеся памяти бедолаги, что едва ли не каждую неделю всплывают в разных психушках по всей России, и подавно никуда не денутся.

При этом возникло казавшееся небеспочвенным подозрение, что все эти мысли об отдыхе и смене обстановки не принадлежат Максиму, а внушены ему жутковатым хозяином этой стеклянной норы. Максим не лгал, заявляя, что устойчив к гипнозу: в молодости ему доводилось бывать на сеансах Чумака и Кашпировского, и все их фокусы были ему как об стенку горох. Но о Грабовском в последнее время стали говорить как об экстрасенсе невиданной доселе силы. Правда, о нем говорили и как о мошеннике невиданной, чудовищной наглости, но полной ясности в этом вопросе по-прежнему не было, а мысли – чужие, не свойственные Максиму Соколовскому, – напротив, были тут как тут, прямо у него в голове.

Так ни в чем и не разобравшись, журналист свернул за угол, и перед ним открылся холл. Там в мягких, странной формы, но явно очень удобных креслах с белой кожаной обивкой сидели двое – давешний «японец», сменивший дурацкое кимоно на такой же дурацкий фиолетово-зеленый спортивный костюм, и еще какой-то тип с громоздкой фигурой половозрелого самца гориллы и тупой, уродливой физиономией, которая показалась Максиму странно знакомой. Бритый наголо, сужающийся кверху череп, тяжелая нижняя челюсть, широкая щель почти лишенного губ рта, крошечные поросячьи глазки, посаженные так близко, что их, казалось, можно было выколоть одним пальцем, короткий приплюснутый нос, бычья шея, переходящая в покатые плечи…

Уже спустившись в холл по ступенькам, Максим сообразил, кого ему напомнил этот тип. Он был как две капли воды похож на Шрека – великана-людоеда из одноименного мультфильма, только кожа у него была не зеленая, а загорелая.

Тут он бросил взгляд в сторону выхода и мигом забыл не только о Шреке, но даже и о своем неприятном разговоре с Грабовским. Налицо была очередная неприятность – не то чтобы неприятность, а просто досадная помеха, из-за которой Максим рисковал еще на какое-то время застрять в этой суперсовременной берлоге в обществе воняющего чесноком «японца» и его гориллоподобного приятеля.

В дверях, кряхтя, сопя и тихо матерясь сквозь зубы, корячились двое мужиков в новеньких, синих с ядовито-оранжевыми вставками рабочих комбинезонах. Они пытались протащить в дом огромный, сверкающий хромированным металлическим каркасом и лоснящийся черной натуральной кожей диван, который был явно чересчур велик для дверного проема. Сквозь стеклянную стену Максиму был виден стоящий у крыльца мебельный фургон, освещенный горевшим снаружи фонарем. Дверь кузова была распахнута настежь, а внутри виднелась парочка огромных кресел и обмотанная упаковочной бумагой штуковина, формой и размерами напоминавшая журнальный столик. «Нашли время, – сердито подумал Максим, решительно направляясь к дверям. – Диванов им мало, сволочам».

– Дайте человеку пройти, инвалиды, – обернувшись к дверям, лениво, через плечо, сказал рабочим охранник, похожий на Шрека.

– Левее и на меня, – скомандовал напарнику один из рабочих, не то не услышав охранника, не то решив его проигнорировать.

Пятясь, он миновал дверной проем, протащив в холл боковину дивана, после чего последний застрял – как показалось Максиму, намертво. Сдавленно матерясь, рабочие дергали его в разные стороны, но все было тщетно – диван явно решил, что ему хорошо и тут, в дверях. Шрек и «японец» покинули наконец насиженные места и присоединились к рабочим – увы, слишком поздно, чтобы это дало какой-нибудь эффект, кроме шума. Чем больше они суетились, тем хуже становилось дело, пока ситуация не зашла в полный и окончательный тупик. Теперь, чтобы освободить проход, нужно было ломать либо дверной косяк, либо диван – Максим, по крайней мере, не видел иного исхода.

– Так, блин. И что теперь? – ни к кому конкретно не обращаясь, вопросил Шрек, суя в уголок широкого жабьего рта сигарету.

– Теперь хотелось бы знать, как я отсюда выберусь, – сказал Максим в наступившей после этого риторического вопроса тишине.

Все четверо обернулись к нему – рабочие вполне равнодушно, а Шрек и «японец» с одинаковым выражением растерянности и досады на широких, не обезображенных печатью избыточного интеллекта физиономиях.

– Е-мое, – сказал Шрек. – Корреспондента замуровали! Ваша работа, бараны, – добавил он, обращаясь к рабочим.

– Некрасиво получилось, – огорченно подхватил «японец». – Извиняйте. Придется, видно, вам черным ходом выходить.

– Да хоть зеленым в крапинку, – сказал Максим. – Объясните, где это.

– Зачем «объясните»? – чуть ли не с обидой переспросил «японец». – Я провожу, а то вы сами не найдете. Я б тому руки оборвал, кто этот дом проектировал. Сам целых полгода тыкался во все углы, как слепой котенок, пока не привык…

– Как тупой китенок, – с ухмылкой поправил его Шрек. – Айда, я тоже с вами прогуляюсь, мне как раз ту дверь проверить надо. А вы, – обернулся он к рабочим, – чтоб до моего возвращения убрали отсюда это дерьмо и сами убрались, чтоб я вас не видел! Поломаете что-нибудь – я вас из-под земли достану. Сколько диван стоит, вам известно. Ну, так имейте в виду, что дверь еще дороже.

Пока Шрек пугал рабочих, «японец» обогнул аквариум с акулами и включил свет в каком-то боковом коридоре. Максим последовал за ним, привычно задерживая дыхание в шлейфе густого чесночного перегара. Голые стены и ничем не застеленный кафельный пол – этот коридор имел сугубо служебное, хозяйственное назначение. Здесь пахло кухней и немного дезинфекцией. Тусклый, рассеянный свет. Оглянувшись, Максим увидел, что Шрек идет за ним, отстав метра на три и засунув громадные кулаки в карманы просторных брюк. Его белая рубашка была расстегнута до середины груди, в вырезе поблескивала толстая золотая цепь. То, что этот мордоворот следует за ним по пятам, почему-то очень не понравилось Максиму. Тем более что впереди шел «японец», который, хоть и уступал габаритами карьерному самосвалу, все-таки был намного тяжелее и наверняка сильнее журналиста. Все это, вместе взятое, начиная с тусклого освещения и голых стен и заканчивая топавшими спереди и сзади охранниками, навевало очень неприятные мысли. Максим подумал, что живое воображение – далеко не всегда благо; бывают ситуации, когда воображения лучше вообще не иметь.