— Да, но я не позволю кому попало копаться в моей голове.

Спускаясь в туннель, он слышал, как Поуп клялся, что парень по имени Рой Хоббс никогда, пока он жив, не будет играть в бейсбол за его команду.

Он ждал до этого… и он ждал теперь на скамейке запасных. С истертым шиповками полом в дагауте, скрытом от неба, ветра и непогоды, от всего на свете, кроме пыли, которая летела с игрового поля «Рыцарей» и забивала горло тем больше, чем более жухлой становилась на нем трава. Ждал все то время, которое отсчитывало болы и страйки, смену бьющих, половины иннингов и целые иннинги, игры — выигранные и (в большинстве своем) проигранные, дни и ночи, и бесконечные железнодорожные мили от Филли — с промежуточными остановками — по дуге до Сент-Луиса, а затем кружным путем обратно через Чикаго, Бостон, Бруклин… и все еще ожидая.

— Послушай, Рой, — говорил ему Ред, — извинись перед Поупом и, когда в следующий раз приедет Нобб, садись с ребятами, и все будет о'кей.

— Хватит, — сказал Рой. — Не нужно мне, чтобы всякие жулики и шарлатаны вливали в меня свою храбрость. Я обойдусь своими силами.

— Док просто хочет, чтобы все расслабились и были в состоянии показать, на что способны.

Рой покачал головой.

— Я столько времени шел сюда, а теперь, став тем, кто я есть, хочу сделать это сам, без этой муры.

— Сделать — что? — спросил Ред.

— То, что должен сделать.

Ред пожал плечами и отстал от него, решив, что тот слишком упрям. Рой сидел, и хотя на груди у него значилось, что он один из команды, сидел среди них в одиночестве; у окна вагона, вглядываясь в движущийся лес, перед своим шкафчиком, возясь с не развязывающимся шнурком на туфле, в дагауте, краешком глаз наблюдая за великим действом игры. Он путешествовал в их компании и одевался там, где раздевались они, но нигде не присоединялся к ним, разве что для тренировки, и входил в зону со своей сверкающей на солнце деревяшкой на плече, чтобы поударять по мячу. Почти всегда он мощно пробивал по убийственным броскам (тренирующиеся питчеры выкладывали ему все свои самые хитрые приемы и уловки), посылая мяч на трибуны, а игроки только ахали, глядя на стремительный полет мячей, и потом забывали о нем, едва начиналась игра. Но наступили дни, когда ожидание добило его. Рой чувствовал, как из него утекает сила, и он слабел так, что почти не мог поднять Вундеркинда. В эти моменты у него пропадало желание двигаться, он боялся, что упадет ничком и придется уползать на четвереньках. Никто не замечал, что Рой не бьет, когда он впадал в такое состояние, только Поуп, и Бамп, видя, как побледнел Рой, презрительно сплевывал в пыль табачную жвачку. Потом, когда силы возвращались к Рою, он опять выходил в зону бэттеров и демонстрировал такие чудеса, которые заставляли всех с изумлением созерцать их.

Он же смотрел на них и, как бы худо ни чувствовал себя, не мог не смеяться. Они и так были кучей недотеп, а когда проигрывали, становились невозможны. Казалось, их поразила какая-то болезнь. Они бросали не в те базы, сталкивались лбами в аутфилде, проскакивали мимо друг друга на линиях от дома до баз, случалось, били не по правилам, вызывая у Поупа и судьи бешенство, и при этом поносили друг друга за собственные ляпы. Нередко на базе скучивались сразу три игрока, или кэтчер соперников в один прыжок осаливал двух из них в тот момент, когда они, толкаясь, старались встать на пластине[34]дома. Рой наблюдал за тем, как Гэбби Лaслоу в трудный момент застывает, зачарованный мячом, или как Элие Стаббз получает в скулу мячом, брошенным Олсоном для кражи базы, когда Элие загляделся на даму на трибуне. Гипноз доктора Нобба снижал у них нервную дрожь, но мало помогал координации. Однако когда их на несколько дней оставляли без гипноза, они еще больше, чем обычно, боялись всякой ворожбы, сглаза и тому подобного колдовства и чего только не делали, чтобы разрушить враждебные чары. Думая о человеке, они скрещивали пальцы, увидев катафалк, или над рассыпанной солью, кофе, чаем. Эмиль Ладжонг делал резкое движение рукой через плечо всякий раз, как замечал на трибуне косоглазого болельщика. Олсон не переносил, когда женщина в одной и той же грязно-коричневой шляпке с пером появлялась на матче. Разглядев ее в толпе, он сплевывал через два пальца. Бамп не оставлял своего неизменного ритуала с продергиванием нитки в носки и шорты. Поуп порой поглаживал кроличью лапу. Ред Блоу никогда не переодевался в период «полосы удач», а Флорес трогал свои гениталии, стоило птице пролететь над его головой. Они мало отличались от болельщиков на потерявших цвет облезлых трибунах. Обычно в будние дни стадион походил на дом с привидениями, но в уик-энды там собиралась толпа. Это место напоминало зоопарк, где толкутся чудики, жулики, мошенники, бродяги, пьяницы и отвратительные психи. Многие собирались здесь, чтобы посмеяться над дурацкими играми. Некоторые, когда команда проигрывала, матерились и злословили, забрасывая ее, едва игроки приближались, гнилой капустой, помидорами, почерневшими бананами. Иногда — баклажаном. И тем не менее стоило судье объявить победу «Рыцарей» в спорном розыгрыше, как в него полетели бутылки, пивные банки, старые туфли и вообще все, что валялось под ногами. Удивительно, но некоторые игроки вызывали расположение и даже восхищение своих фанатов. Сэди Саттер, девица за шестьдесят, носившая большие шляпы с цветами, носки из униформы полицейских и короткие юбки, каждый раз, как Дейв Олсон выходил к пластине, демонстрировала свою бессмертную любовь к нему, колотя что есть силы в китайский гонг, который каждый день притаскивала с собой на стадион. Венгр-повар, добродушный человек в жесткой желтой соломенной шляпе, глубоко натянутой на голову, подпрыгивал на своем месте и кукарекал, как петух, когда Эмиль Ладжонг послал сразу двух соперников в аут. Была там еще девушка по имени Глориа из Миссисипи, выцветший цветочек вестибюлей, которая между иннингами, отведя глаза от игрового поля, выбирала одного-двух клиентов для быстрого обслуживания накоротке после матча. Она отдала свое сердце Гэбби и кричала: «Давай, давай, милок», чтобы он двигался побыстрее после флайбола. Кроме таких фанатов, в самом начале этого сезона появился напыщенный Отто П. Зипп, чей гундосый голос разносился по всему полю. Фанат считал своей миссией искоренение критиков Бампа Бейли, высмеивающих его короткие, как у детей, гетры. Карлик громко гудел в клаксон, привязанный к концу двухфутовой трости, и звук получался такой, как будто стадо гусей кидается на витиевато ругающегося нарушителя их покоя и гонит его искать убежища в каком-нибудь укромном месте на трибунах или за пределами стадиона. Зипп присутствовал на всех домашних играх и располагался у ограды поближе к шортфилду[35], Бамп, очень заботившийся о своей рекламе, выбегал вальяжной рысцой на ту позицию, которую занимал в начале игры, громко чмокал его в лоб, и Отто возносился на вершину блаженства.

За время ожидания Рой изучил всех до одного; он достаточно долго смотрел на них сквозь пелену сигаретного дыма. Всех, кроме одной… Мемо Пэрис. Рыжеволосая племянница Поупа, грустная, надменная незамужняя дама, тем не менее сидела в ложе для жен позади третьей базы. Рой мог бы, если бы она разрешила, найти ее с закрытыми глазами, одними только руками, как в темноте. В акте любви она жила только в его воображении, только так он и знал ее. Ничего иного она не допустила бы. Он виноват, одну горькую полночь она горько рыдала, так ненавидела его грязную натуру. С момента возвращения команды в город (у него в ушах короткие гудки телефона, и она рвет его письма на мелкие кусочки, когда получает их), всякий раз, когда она выходит из лифта, Рой вскакивает со своего места в лобби гостиницы, стремясь сказать ей, как сожалеет, что приступил к делу не с того конца. Она плотнее одергивала свой меховой костюмчик и, презрительно смерив Роя зелеными глазами, пролетала мимо него туда, где у сигарной стойки стоял Бамп и посмеивался над поражением Роя («Душечка, — объяснил он, — да я по доброте души пожалел этого пентюха и пустил в свою комнату, так как для него не нашлось места, а ведь собирался провести ночь в номере моего двоюродного брата из Мобайла. Откуда мне было знать, что ты пойдешь туда, если сказала, что не разговариваешь со мной?» Бамп побожился, что не врет, разве он когда-нибудь ей врал? Но Мемо молча наказывала его, наказывала себя, и он знал это, потому что она продолжала появляться на трибуне всякий день, когда он играл). Она проходила лобби, позванивая своими серебряными браслетами и покачиваясь на высоких каблуках, словно только-только научилась ходить на них, и со своим прекрасным телом уходила прочь, за что Рой день и ночь поджаривал Бампа Бейли в кипящем жире своего омерзения.