ними в том бою. И даже неважно, закончился бы он победой или нет. Это был доблестный шаг свободных людей. Закончить свою жизнь в таком бою — честь, которая выпадает не каждому воину.

Через пару часов Дарий понял, что замерзает.

Помочь себе с помощью энергии духов он не мог из-за зеленого доспеха, в который его заковали. Выдувая пар изо рта, Дар попытался согреть хотя бы руки, но ничего не получалось. Холод пролез в самое его нутро, и так просто от него было не избавиться. Чтобы хоть как-то разогнать по телу кровь, Дарий принялся ходить из угла в угол, и это движение очень походило на метание тигра в клетке — четыре шага в одну сторону, четыре — в другую.

«Закон, служение, справедливость».

Эти слова были вышиты на его родовом стяге. Но только сейчас он в полной мере осознал, что закон и справедливость — совсем не одно и то же.

По крайней мере, тот закон, которому служили его предки.

Он вслушивался в звуки за стеной, и единственное, чего ему сейчас непреодолимо хотелось — это вонзить меч в грудь, защищенную красным доспехом. И еще в одну. И еще.

А когда начало заниматься утро, снаружи все наконец-то стихло. Только кроваво-красное небо, проглядывающее в решетчатую щель, невольно напоминало о карательной ночи.

Пошатываясь от усталости, Дарий медленно сполз по стене на пол и закрыл воспаленные глаза.

Темница, утро, Уршу, кровавая ночь — все в один миг погасло, провалилось...

Дарий не услышал, как отпирали двери темницы.

Он смог открыть глаза только после очередного тычка древком копья.

Над ним склонился один из красногрудых воинов — еще совсем молодой, с веснушками на носу и светлыми волосами. Юноша изо всех сил пытался придать своему лицу как можно больше значимости и серьезности, но получалось плохо.

Воин явно нервничал.

— Господин Руфин требует вас к себе, — сказал он.

— Ну, раз требует — надо сходить, — с усмешкой проговорил Дар, поднимаясь на онемевшие ноги с промерзшего каменного пола.

— А вы... Вы меня не узнаете? — нерешительно спросил вдруг юноша.

— Нет, — ответил Дар, растирая ладони. — А должен?

— Я — Рус. Вы меня не помните?..

— Рус?.. — удивленно отозвался Дарий, уставившись на юношу во все глаза. — Конечно помню!.. Ну ничего себе!

Мальчишка Рус был бедным родственником по линии матери, которого отец сначала привез в замок из жалости, а потом будто бы вовсе забыл о нем. И в итоге паренек рос, как дикое дерево, где-то между статусом члена семьи и прислугой — не раб, но и не господин.

— Да, это я, — растерянно улыбнулся юноша.

— Подумать только...

— Много лет прошло, господин... — Рус запнулся, чувствуя, что говорит что-то не то. Но быстро сообразить, как же ему называть теперь Дария, он никак не мог.

— Лучше на «ты» и просто по имени, — с улыбкой подсказал Дарий. — И мне кажется, именно так ты должен был называть меня с самого начала. Без всех этих «господинов».

— Наверное, так действительно было бы лучше, — согласился Рус. И, покосившись на двери, негромко проговорил:

— Я рад, что вы живы. Из всей семьи вы всегда были самым добрым ко мне.

Улыбка Дария стала грустной.

— Спасибо, — ответил он, приободряюще касаясь плеча Руса, как когда-то в его детстве. — И раз уж ты вспомнил о наших родственных связях, я рискну спросить: что творилось сегодня ночью в городе?

— Зачищали сопротивленцев и еретиков, — без запинки ответил Рус. — Восемьдесят четыре казни. Стражники, горожане.

— И женщины?..

— Женщин пока не трогали. Десяток самых говорливых повесят сегодня в полдень, показательно, чтобы другим неповадно было. А, только одну вчера посадили на кол — когда ее мужа повели на казнь, она кинулась с ножом на одного из наших.

— Ясно, — упавшим голосом проговорил Дарий. — А про меченых тринадцатой акадой ничего не слышал?

— Их держат в кованых ящиках, но где — я не знаю.

— Они живые?.. — удивился Дар.

— Вроде да, — неуверенно ответил Рус.

— Комендант крепости?..

— Четвертовали.

— Городской совет?

— Четвертуют сегодня. Всех, кроме господина Атлея, он помилован за раскаяние.

Дар усмехнулся.

— Верней сказать, за предательство? Не зря мне его барсучья морда никогда не нравилась.

Тут из коридора темницы донесся строгий и громкий окрик:

— Стременной, ты чего там застрял? Сопротивляется, что ли?

Дар тут же умолк, а Рус, испуганно обернувшись, отступил от двери и громко крикнул в ответ:

— Да растолкать не мог — думал уж, что помер!

Дарий, подмигнув Русу, вразвалку зашагал на выход.

День выдался морозным.

Ноги вязли в рыхлой снежной каше, размешанной конскими копытами. Город ночью щедро припорошило, но никто сегодня утром не вышел расчищать дороги. Улицы стояли пустыми, горожане забились в свои дома и не желали покидать их. Лишь кое-где виднелись ярко-красные доспехи воинов Внутреннего круга — они ленивой рысцой объезжали город, будто падальщики, рыщущие в поисках добычи.

Жизнь кипела только на площади. И эта жизнь была настолько тесно переплетена со смертью, что у Дара комок подкатил к горлу.

Рабочие, снятые с починки городской стены, расчищали площадь от кроваво-грязного снега, сваливая его в одну огромную кучу. На двенадцати виселицах, поскрипывая веревками, покачивались мертвые тела. Под виселицами лежали аккуратно разложенные в ряд предыдущие посетители этих орудий смерти, каждый — с собственной веревкой на шее.

А чуть ближе к центру, возле окровавленной плахи, россыпью валялись человеческие головы. Женщины, украдкой вытирая слезы рукавом, собирали их в короба — осторожно и бережно, будто маленьких детей. Тела обезглавленных еретиков и отступников уже были загружены в телеги. На площади оставалось только одно тело, к которому рабочие никак не могли подступиться — это посаженная на кол девушка. Бородачи, отвернувшись в сторону, о чем-то тихо переговаривались между собой. Потом, наконец, двое из них, двинулись к покойнице.

Та смотрела на рабочих безразличными глазами, и морозные ветер трепал ей длинные, не заплетенные в косу льняные волосы.

Даже будучи насмерть продрогшим, Дарий испытал такую волну жалости и ярости внутри себя, что в груди стало жарко.

Очутившись в ратуше, он невольно замедлил шаг — теплый воздух хорошо протопленного помещения мягким одеялом окутал его. Дар вместе со своим конвоиром поднялся по лестнице в башню, на третий этаж, и, повинуясь указующему жесту, вошел в кабинет господина Атлея.

Здесь ничего не изменилось — тот же огромный стол напротив окна, регистрационные книги на полках и большие деревянные часы с массивным маятником на стене.

Только в кресле сидел не Атлей, а Руфин.

— Присаживайся, — как ни в чем не бывало, сказал Дарию брат.

— То, что вы сотворили с городом — чудовищно!