сложно тебе будет жить, Верочка! Как накаркала, карга старая. Ну ладно, о мертвых либо хорошо, либо… А это, Данька, твой прадедушка, он огромные печи строил, чтобы металл плавить. Мне всего два месяца было, когда он умер, у него потом в кармане крохотные носочки нашли…»

Так, все, теперь точно пора, вдохнуть поглубже, дверь балкона закрыть, на стену слева не смотреть – там три гвоздя сиротливо торчат, того и гляди в сердце воткнутся. А вот и такси приехало, надо присесть на дорожку. Свет выключить, газ перекрыть, ключи в почтовый ящик. И только не реветь, только не реветь, только не реветь…

Александр Дымов. Стрик обедника к лету

Я учусь паять по ночам, читаю закон Ома для полной цепи. Курю трубку, найденную в радиорубке. Ветер дует справа, я прижимаюсь к левой стороне оконной рамы и преграждаю путь сизым струйкам едкого дыма. Ветер дует слева, я прижимаюсь к правой стороне. Я редко справляюсь, и Сомов орет:

– Немедленно прекрати дымить, иди курить на улицу.

«На улицу я не пойду, – шепчу я, – меня там медведи съедят».

Мы прилетели в марте.

Когда вместо тысячи озер, рассыпанных жемчугом на матовом зеркале тундры, в иллюминаторе появился залив, я понял, что чайки будут, я всегда хотел, чтобы чайки были – одна, две – для красоты. А тут целая свора. Галдят и дерутся с воронами возле мусорных баков.

Вертолетная площадка далеко от станции, снаряжение волочим на санях. Первая ходка по пояс в сугробах, тяжелый рюкзак валит на бок.

Сомов пошел на метеоплощадку, вернулся очень недовольный, в руках у него два прибора, покрытых льдом.

– Забыл посмотреть направление ветра, – бросил в мою сторону, – сходи, глянь.

– Ветра? – удивился я, – ветер дует налево, вон туда, – я уверенно вскинул руку в темноту.

Под пристальным взглядом Сомова я не осмелился развернуть в направлении ветра еще и указательный палец.

– В радиорубке есть морской справочник, – говорит Сомов, громыхая ботами на крыльце, – почитай на досуге.

– Это типа – норд-ост?

– Это типа – стрик обедника к лету.

Что сказал, что сказал? Фиг его знает.

Так и есть, в радиорубке единственная книга не про электричество – это морской справочник.

Уже апрель. Я продолжаю курить, Сомов продолжает орать. Дует восточный ветер, я перемещаюсь к левой раме. Дует западный – к правой. Когда дует долгожданный северный ветер, я гордо стою на месте, наблюдая безуспешные попытки дымных колец вернуться в окно.

Смог бы я смотреть кино про полярников? Да, наверное, смог. Всего-то полтора часа. Что для меня полтора часа: почистил рыбу, картошку, морковку, лук. Пошел за водой с эмалированным ведром, у которого постоянно выскакивает самодельная дужка. Ведро брякает о камни, все чайки поворачивают головы и галдят хором: «Ты что, балбес, не можешь дужку зажать плоскогубцами в ушке? – отчетливо разбираю я, – сколько можно, нам, умным птицам, повторять тебе?» Сдается мне, это кино могло быть комедией.

Вот и все полтора часа, а дальше надпись на экране: «Конец». И титры со знаменитыми сценаристами, режиссерами, артистами. Много их, разные, музыка жалостливая. Так вот, нет. В титрах только я и Сомов. Конец.

По всей метеостанции я нашел уже семь компасов. Когда сквозняк хлопает дверью, компасы, опомнившись, начинают рыскать носами, два из них в поисках «С», остальные в поисках «N».

Я разучиваю названия ветров и пишу в дневнике: «Когда дует «норд-ост-тень-ост», я прикрываю левую раму, когда дует «зюйд-вест-тень-вест», я прижимаюсь к правой. Но жду всегда «зюйд-ост».

Запись в дневнике: «13.06.1976 года. Я курю в окно, когда дует «стрик полуношника к северу», я бросаюсь к левой раме и даже выдыхаю навстречу седым завитушкам, пытающимся прорваться к Сомову. Когда дует «стрик шалоника к западу», я кидаюсь к правой раме. И так до бесконечности».

Запись в дневнике: «Сегодня 20.06.1976 года. Вторник. Ура! Весь день дует «стрик обедника к лету». Я гордо стою у окна, за мной хлопает штора полным парусом, наконец-то, осталось поднять якорь и пуститься прочь от этого берега, прочь из этого сумасшедшего дома, прочь – в направлении лета. В направлении – «стрик обедника к лету». Надо взять с собой Сомова, который гремит кастрюлями за спиной. При этом направлении ветра ему всегда можно стоять у открытой двери. Теперь у нас один путь – к лету, к другому лету. И у меня кончился табак».

– Слышь, Сомов, у меня табак кончился!

Сомов делает приемник потише, значит, сейчас будет говорить:

– Алексей, скажи, а ты зачем в журнале ставишь 1976 год?

– Я ошибаюсь, Анатолий Палыч, постоянно ошибаюсь, а какой сейчас год на самом деле?

«Я пишу “1976”, чтобы всегда чувствовать, когда меня еще не было и когда я уже был», – думаю я – про себя, о себе.

Сомов – человек в свитере. Если приедут репортеры, им придется разговаривать только со мной, потому что с Сомовым говорить не о чем. Нет, не так. С ним разговаривать не получится. Опять не так. Он не собирается ни с кем разговаривать. Репортеры спросят меня: «А расскажите о вашем начальнике». Без спросу я не решусь, я пойду и спрошу: «Анатолий Павлович, можно я скажу, что вы человек в свитере?» – и Сомов ответит мне: «Да, можно, тебе можно». Я приду и скажу: «Товарищи репортеры, мой начальник Сомов – это человек в свитере».

Для Сомова свитер – это не одежда, это броня. Если меня свитер защищает от холода, то Сомова он защищает от мира: от тещи – генерала, от жены – профессора, или наоборот. Я не помню. А я хожу в свитере зря, без толку я хожу в свитере.

А пока я голый.

Если репортеры скажут: «Хорошо, – Сомов человек в свитере, а почему же вы голый»? А я отвечу: «Товарищи женщины! Термех, английский, бабы всякие. Я одеваться не успеваю, так и хожу голый по вашему дурацкому городу, потому и сбежал сюда – на Красное море».

«На Карское», – поправят они меня.

Да какая разница, товарищи женщины! Мне все равно.

Анна Савельева. Хронос и Кайрос

Кайрос сидел у окна в вагоне первого класса и наслаждался открыточными видами Швейцарии.

День был ослепительно ярким, и Кайрос пожалел о том, что не взял солнечные очки, они бы пригодились даже в вагоне. Широкие видовые окна не ограничивали перспективу, и взгляд жадно хватал сразу все – праздничное синее небо, высокую линию Альп, искрящееся озеро, вдоль которого была проложена железная дорога, римские арки моста, замки-крепости, проносившиеся мимо. Непривычная их красота волновала Кайроса, заставляла глубже дышать, как будто ее можно было вдохнуть,