– Спасибо, Мем, право, спасибо большое, что пришла, но мистер Хэдфилд послал в Бейквелл за хирургом, и тот уже прибыл. Мы все очень ценим твою мудрость в делах врачевания, но мистер Хэдфилд сказал, что тут негоже скупиться. Счастье, что отец Эдварда, упокой Господь его душу, не оставил меня без гроша.

Мем поджала губы. О хирургах она была столь же невысокого мнения, как сами хирурги – о хитрых старухах вроде нее. И все же Мем помогала нам чем могла, взимая посильную плату за свой труд монетой, продовольствием или чем-нибудь еще, в то время как хирурги и пальцем не пошевелят, пока не набьют карманы шиллингами. Сдержанно поклонившись, Мем развернулась и ушла. Из любопытства я решила остаться, и Мэри знаком пригласила меня войти. Хирург велел снести ребенка на первый этаж, не пожелав работать в тесной комнатке наверху. Эдвард лежал раздетый на рабочем столе мистера Хэдфилда, откуда убрали все швейные принадлежности. Сперва за тучной фигурой хирурга ничего было не разглядеть, но, когда он отошел, чтобы достать что-то из сумки, я невольно вздрогнула. Все тело бедного малыша покрывали пиявки, они пировали, присосавшись к его нежным рукам и шее, их склизкие округлые тельца извивались и подрагивали. Благо в забытьи Эдвард уже не сознавал, что с ним происходит. Мэри озабоченно смотрела на сына, сжимая его безвольную ручку. Мистер Хэдфилд придерживал его за плечи и каждое слово лекаря встречал подобострастным кивком.

– Ребенок еще мал, а посему для восстановления баланса жидкостей не требуется пускать много крови, – сообщил хирург.

Вскоре, сочтя, что минуло достаточно времени, он велел подать уксус и сбрызнул им разбухших пиявок. Извиваясь пуще прежнего, они расслабили челюсти, и он выдернул пиявок одну за другой, а к ранкам, из которых сочилась яркая кровь, приложил лоскутки льна, что нашлись у мистера Хэдфилда. Каждую пиявку он промыл в кружке с водой и опустил в кожаный мешочек, кишащий скользкими комками.

– Если к исходу дня ребенку не полегчает, ему надобно будет поститься и очищать желудок. Я дам вам рецепт слабительного раствора, – сказал он напоследок, собирая вещи.

Мэри с мужем рассыпались в благодарностях. Когда хирург вышел во двор, я последовала за ним и, убедившись, что Хэдфилды нас не слышат, отважилась задать мучивший меня вопрос:

– Простите, сэр… эта горячка… не могла она быть вызвана чумой?

Хирург небрежно махнул рукой в перчатке, не удостоив меня даже взглядом.

– Исключено. Чумного поветрия, Божьей милостью, не наблюдалось в нашем графстве вот уже двадцать лет. К тому же у ребенка на теле нет бубонов. Это всего лишь гнилая горячка, и если родители будут следовать моим указаниям, то мальчик оправится.

Он поставил ногу в стремя – ему явно не терпелось уехать. Миг спустя кожаное седло скрипнуло под его увесистым задом.

– Но, сэр, – не отступалась я, сама себе удивляясь, – раз чумы не было так давно, вы не имели случая наблюдать за ее течением, а значит, могли ее не распознать.

– Глупая девка! – бросил он, разворачивая лошадь. Подол моей юбки окатило грязью после недавних дождей. – По-твоему, я ничего не смыслю в своем ремесле?

Он дернул поводья, но я схватила лошадь под уздцы.

– Разве вздутия на шее и багровые круги под кожей не признаки чумы?

Он натянул поводья и впервые взглянул мне в лицо.

– Где ты их видела?

– На теле моего жильца, погребенного две недели тому назад.

– Далеко ли ты живешь?

– По соседству.

Он перекрестился.

– Тогда храни Господь вашу деревню. И передай своим соседям, пусть больше меня не зовут.

С этими словами он поскакал прочь – в такой спешке, что на крутом повороте возле «Горняцкого дворика» чуть было не врезался в повозку с сеном, которой правил Сэт Миллер.

Эдвард Купер скончался еще до захода солнца. Его старший брат Джонатан слег на другой день, а два дня спустя – и сам Александр Хэдфилд. К исходу недели Мэри Хэдфилд вновь стала вдовой, а двое ее сыновей лежали на церковном кладбище рядом с покойным отцом. Меня не было на похоронах, ибо в ту пору я оплакивала своих мертвецов.

Том умер, как умирают младенцы – тихо и безропотно. Пробыв на земле совсем недолго, они слабее нашего держатся за жизнь. Не оттого ли это, думала я, что в них еще свежа память о небесах и, покидая нас, они не боятся смерти, ибо, в отличие от нас, точно знают, куда попадет их дух? Очевидно, говорила я себе, это и есть благодать Божья, ниспосланная нам и нашим деткам за то, что их век так короток.

Лихорадка началась внезапно, ближе к полудню, когда я работала у Момпельонов. Джейн Мартин тотчас послала за мной, за что я была ей несказанно благодарна. Она отвела Джейми к своей матери, чтобы я могла целиком отдаться заботам о Томе. Сперва он плакал: ему хотелось молока, но сосать не было сил. Затем просто лежал у меня на руках, взирая на меня широко распахнутыми глазами и тихонько поскуливая. Вскоре взгляд его сделался невидящим и отрешенным, а под конец он лишь тяжко пыхтел со смеженными веками. Я сидела с ним у огня и недоумевала: когда он успел так вытянуться? Прежде его головка умещалась на сгибе моего локтя, теперь же он свисал у меня из рук.

– Скоро ты попадешь к папе, – прошептала я. – У него руки большие и сильные, уж в них-то ты поместишься. Тебе будет так удобно!

Заходила моя подруга Либ Хэнкок – со свежим творогом, который не лез мне в горло, и словами утешения, которые смешались у меня в голове. После обеда ее сменила моя мачеха Эфра. Ее слова я запомнила – они меня словно ошпарили.

– Дура ты, Анна.

Я уставилась на нее сквозь слезы, впервые за день оторвав взгляд от сына. На ее бледном некрасивом лице было выражение досады.

– Зачем ты так любишь своих детей? Разве я не учила тебя, что надо себя обуздывать?

Это была чистая правда. Эфра схоронила трех малышей, не доживших до года: одного унесла лихорадка, другого – кровавый понос, третий же, крепкий мальчуган, попросту перестал дышать во сне, безо всяких видимых признаков болезни. Все три раза я была рядом и не переставала удивляться ее черствости.

– Глупость и дурная примета – любить ребенка, пока он не подрос и не выучился ходить. Теперь ты сама это видишь…

Заметив, что я вот-вот расплачусь, она перестала бранить меня и похлопала по плечу, но я стряхнула ее руку и отвернулась.

– Господь ожесточил твое сердце, – сказала я. – Вознеси ему за это хвалу. Мне же он не оказал такой милости. Я полюбила Тома, как только впервые тронула его темя, еще влажное и липкое от крови…

Слова мои утонули в потоке рыданий. И все же я сознавала, что каждый миг той краткой поры, что Том был со мной, рука об руку с любовью шагал страх его потерять.

Эфра протянула мне «куриного бога», пробормотав над ним какие-то непонятные слова.

– На вот, повесь над ребенком, чтобы нечистые силы не забрали его душу.