Я застонала и попыталась подняться, но руки и ноги меня не слушались. На шее Энис уже затягивали петлю, сейчас ее повесят на вороте на ее же собственной веревке. Однако того, что случилось дальше, не ожидал никто. Энис Гоуди перестала сопротивляться и вытянулась во весь свой внушительный рост. Чепец ее давно слетел, мокрые волосы облепляли статную фигуру, подобно золотым змеям. Изо рта текла струйка крови.

– Да, – сказала она странным грудным голосом. – Я создание сатаны, и, помяните мое слово, он за меня отомстит!

Державшие ее мужчины отпрянули, рисуя в воздухе крест и другой, более древний знак против черной магии.

– Энис! – взмолилась я. – Прекрати! Ты же знаешь, что это неправда!

Энис взглянула на меня, распростертую на траве, и мрачно улыбнулась. Но в глазах ее читалось осуждение: держи я язык за зубами, все бы, возможно, и обошлось. Она обвела взглядом своих преследователей. Солнце, закатываясь за горизонт, нашло лазейку в низких облаках. Ярко и нежданно засиял луч света, одинокий перст. Пробежав по взгорьям, коснувшись каждого деревца и камня, он остановился на Энис, и она запылала, точно в огне. Ее янтарные глаза стали желтыми, как у кошки.

– Я возлежала с ним. О да! Я возлежала с дьяволом, и он могуч, а на ощупь холоден как лед. Семя его тоже холодно, обильным потоком текло оно меж наших ног. Ибо я была не одна! О нет! Ваши жены тоже с ним ложились! Твоя, Брэд Хэмилтон, и твоя, Джон Гордон, и твоя тоже, Мартин Хайфилд!

Женщины запричитали и закричали от ярости, но мужья их были так зачарованы, что не обратили на них никакого внимания.

– Мы охотно сношались, безо всякого стыда, бессчетное число раз, одна за другой, а иногда вдвоем, и втроем, и вчетвером, лобзая его всюду и дозволяя ему проникать в нас, как ему того захочется. Ни один мужчина не обладает таким громадным хозяйством. Он в сравнении с вами что жеребец в стаде меринов. – Она смерила взглядом мужчин, и те вздрогнули. – Все жены доложили, что испытали с ним великое наслаждение, куда большее, чем с кем-либо из вас!

И она расхохоталась, расхохоталась безудержным смехом. Мужчины замычали, как волы, и дернули за веревку. Петля затянулась у Энис на шее, и смех умолк. Ее толкнули, и она повисла над затопленной шахтой, дрыгая ногами.

Джон Гордон отпустил веревку и заозирался в поисках жены. Та, увидав его бешеные глаза, с булькающим ослиным ревом пустилась прочь. Гордон быстро нагнал ее и одним ударом повалил наземь. Затем схватил за волосы и перевернул, точно мешок с мукой.

– Это правда? – орал он, занеся кулак над ее лицом. – Ты возлежала с сатаной?

Не успела она вымолвить и слова, как на нее обрушился второй удар. Из носа хлынула кровь. Он вновь занес кулак.

Голос Майкла Момпельона, громом прокатившийся по склону, был гулче и яростнее ветра.

– Именем Господа, что вы наделали?

Рука Джона Гордона обмякла. Он уставился на священника. Никто из нас еще не видел мистера Момпельона таким. В руке он держал факел, и пламя снизу освещало его лицо с яростными бликами глаз. Лежа в мареве глухой боли, я подумала: «Так, верно, выглядит сова глазами мыши за миг до того, как острые когти вонзятся в ее шкуру». Он и впрямь обрушился на нас, как хищная птица, пустив Антероса вскачь по крутому склону, так что камни полетели из-под копыт. Сзади к нему испуганно жалась Мэри Хэдфилд – хоть у кого-то достало ума его позвать. Сперва он устремился к Брэду Хэмилтону, стоявшему у ворота. Тот загородил лицо руками. Антерос взвился на дыбы, точно боевой конь, и Хэмилтон попятился. Момпельон спешился и отшвырнул факел в сторону. Пламя с шипением потухло в грязи. Он вынул из-за пояса нож и потянулся к Энис. Обхватив ее рукой, он перерезал веревку. Ее пригожее лицо было не узнать: пунцовое, раздутое, с вывалившимся, как у собаки, языком. Он накрыл ее своим плащом.

Кто-то – кажется, Мартин Хайфилд, – все еще пребывая во власти хмеля или безумия, посмел ему прекословить.

– Она… она сама призналась, – проговорил он заплетающимся языком. – Она призналась, что возлегла с дьяволом…

– О да, дьявол был здесь сегодня! – взревел Момпельон. – Но не в Энис Гоуди. Глупцы! Убогие дикари! Энис Гоуди использовала против вас единственное доступное ей оружие – ваши собственные дурные мысли и подозрения! На колени!

Все, как один, упали наземь.

– Молите Господа, чтобы он в бесконечном милосердии своем спас ваши жалкие души. – Священник тяжело вздохнул. Когда он вновь заговорил, в голосе его уже не было гнева, но каждое слово отчетливо доносилось поверх воя и свиста ветра. – Неужели в этой деревне мало страданий? Неужели мало смертей и надобно добавить к ним еще и убийство? Мужайтесь, а покамест молитесь, чтобы Всевышний не взыскал с вас ту плату, какую заслуживают деяния этого дня.

И разом начались молитвы: одни бессвязно бормотали, другие громко взывали к Богу, третьи рыдали и били себя в грудь. Тогда, видите ли, мы еще верили, что Господь внемлет нашим мольбам.

Снег, принесенный ветром, окутал деревню глубокой тишиной. Люди плелись по белым улицам, каждый по своим делам, сгорбившись и закутавшись в плащи, точно от кого-то скрывались. Дурные вести передавались шепотом. Ведьмина кровь не исцелила Грейс Хэмилтон – в ту же неделю она умерла от чумы, а ее взрослые дети Джуд и Фейт занедужили. Моих заблудших овец замело снегом, и поголовье уменьшилось втрое. От удара о камень в голове у меня стоял туман, и лишь проспав почти сутки, я смогла возобновить поиски. К тому времени, как я нашла их, бедные создания замерзли насмерть в сугробе, сгрудившись на скалистом утесе. Мысли мои еще не прояснились до конца, и сперва я даже обрадовалась, что подопечных у меня поубавилось.

Майкл Момпельон постарался устроить для Энис как можно более пышные похороны. Мем Гоуди не видела этой дани уважения ее племяннице. После случившегося она страдала кашлем и лежала в постели, почти не приходя в себя. По настоянию Элинор ее отнесли прямиком в пасторский дом, и там мы за ней ходили. Вскоре, однако, стало очевидно, что в наших силах лишь сидеть у ее постели и слушать рокот ее дыхания. Когда Мем еще была способна говорить, она попросила наложить повязку с мазью из окопника на ее израненное лицо. Мы изготовили повязку из отреза льна, но она то и дело сползала с ее впалой щеки. После побоев кожа ее, иссохшаяся, точно прошлогодний лист, была расцвечена синяками. Мем оба раза помогала мне разрешиться от бремени, ее сильные, умелые руки облегчали родовые боли и унимали тревогу. Теперь ее пальцы казались хрупкими, точно косточки вьюрка, и я боялась, что они сломаются от одного моего прикосновения.

Ее последний день был для меня самым тяжким. Дыхание ее останавливалось на много минут кряду, и я уже было думала, что она наконец обрела покой, как вдруг раздавался судорожный булькающий хрип. Грудь ее вздымалась и опускалась в такт быстрым, мелким глоткам воздуха. Через миг-другой дыхание замедлялось, а потом и вовсе пропадало. Это повторялось столько раз, что даже и не счесть. И с каждым разом промежутки, когда она не дышала, становились все длиннее. Ожидание было невыносимо. Когда конец все-таки наступил, я этого не распознала – казалось, вот-вот раздастся очередной жадный хрип и все начнется заново. И лишь когда часы в доме пробили четверть, а затем половину, и за все это время Мем не издала ни звука, я позвала Момпельонов засвидетельствовать ее смерть. Скончалась она через пять дней после племянницы. Вместе с ними мы лишились почти всей врачебной помощи, на какую могли рассчитывать, а наши женщины – былой уверенности, что переживут роды и произведут на свет здоровых детей.