захлебываясь от страха и негодования заголосила потерпевшая, выпучив накрашенные синевой глаза для острастки.

– «Ой-ой-ой, милицию она вызовет! Напугала! Да я, если хочешь знать, сам милиция! – сказал мужик, и щелкнул ее прокуренным пальцем по носу. – Тютя!»

Мощный кулак удерживал девицу, а худые бледные ноги её семенили на месте, не зная куда податься, точно растерянные слепые щенки.

– В общем, так, – отдаешь мне шляпку, – и я тебя отпускаю! И если никому не скажешь еще про одно «но».

– Что ещё за «но» такое? – оживилась она, в упор уставившись на Селиверстова и в то же время пытаясь засунуть злополучную шляпку в ридикюль.

Селиверстов осклабился:

– «Ну, пойдем вон туда, в комнату…»

Услышав про комнату, девица заметно пожухла; судя по озадаченному виду, нумера ей изрядно поднадоели. – «Может черт с этой шляпкой, – подумала она» – «Все равно ведь в сумку не лезет, зараза».

– Подавись! – властно и неожиданно громко рявкнула вдруг бабень, – и кинула шляпку. Селиверстов не ожидал такого поворота событий, и поэтому кинулся хватать одной рукой падающую к окну шляпу, норовящую улететь за карниз, а другой рукой пытался удержать в руках добычу.

Девица издала вопль раненой лани и рванула что есть сил. В пролетарском кулаке Селиверстова остался кудрявый блондинистый шиньон.

Ошарашенный экспроприатор уставился на шиньон, точно желая удостовериться, что он не начнет лаять. Затем он несколько раз моргнул и плюнул вслед удаляющемуся стуку каблуков, подобрал шляпу, повертел её.

Лицо Селиверстова озарилось догадкой, – он прицепил к шляпке шиньон, удовлетворенно проговорив: «Была рубь, а теперь рубь двадцать». И зашагал в другую сторону.

(«Ой, извините…»)

Как-то Мишка и я в кафе подсели к трем пьяным бабеням, которые делали нам жесты, и смотрели в нашу с ним сторону. Они пили шампанское и пиво в неуемных количествах. Всем трем было прилично за тридцать, я бы сказал сильно за тридцать. В их одежде преобладал черный цвет: черные лаковые сапоги, атласные черные сумки, юбки выше колен, черные, черные колготки, блузки черные, закрывающие большие и мясные их бюсты. Ярко накрашенные рты, крашеные белым шевелюры. Все три полноватые, точнее сказать – раздавшиеся телом. Они громко смеялись, рассказывали похабные анекдоты, такие же примерно мой один гондонистый родственник рассказывал, – подумал я. Бабы эти пили, заказывали песни Стаса Михайлова и какую-то неприятную тетку по фамилии Ваенга. Они умничали, заигрывали с Мишкой. А я отрешенно смотрел на них, пил свое пиво, и лишь иногда что-то вставлял в их разговор. Разговора у меня с ними практически не вышло. Мишка был им понятнее, так как сказал, что работает в суде, и хочет найти себе женщину по достоинству. Я же, сказал им, что я учитель истории по образованию и закончил педагогический. Тут, они стали мне втюхивать свою бабскую мораль. Когда мне это окончательно надоело, я возьми в своем стиле, и ляпни им что-то про то, как ударил одну девушку – подумал, что отстанут. Или сказал, что не ударил, а выгнал. Они вместо того, чтобы от меня отстать, прилипли еще больше. Одна из них в этот момент уже целовалась с моим приятелем, а две других грузили меня своим "правильным" мировоззрением. Воспроизводить дословно весь этот разговор, у меня нет интереса, так как и ты, читатель, сталкивался с подобного рода пиздежом не раз, думаю. Напишу основное. Эти бабы уже было обиделись на меня, хотя мы прообщались в общей сложности часа два; час из которых я почти молчал, думал о своем, пил пиво, и ковырялся периодически в телефоне. Я бы давно уехал, но Мишка хотел кутежа, и уезжать не торопился. Мне, как порядочному другу пришлось его ждать, ждать когда они ему надоедят также, как и мне. В конце концов, они засобирались, решив ехать к одной из них. (Как их звали, не запомнил вообще). Они вызвали такси; я сел с ними. Мы кое-как в него забились впятером, и зарулили в магазин – бабы хотели взять еще синьки и отправиться к одной из них. Я вышел из авто, распрощался с Мишкой и уехал, посоветовав и ему не задерживаться с этими коровами, на что он лишь беззаботно и пьяно ухмыльнулся. На следующий день он мне рассказал, что было дальше. Они его привезли на площадь Ленина, а именно в сам, что ни на есть, дом Павлова. Сели в кухне, продолжили пить. И одна из них вскоре сказала Мишке: "Пошли в другую комнату, а то мне еще домой ехать, – у меня муж будет спрашивать, где я была, ребенок еще". Мишка пошел. В другой комнате было темно. И Мишка, взяв ее сзади, вошел с легкостью ей сразу не в то отверстие. "Это кто ж тебя такому научил?" – сказала с заигрывающей толикой в голосе бабень. Мишка, чувствуя ее старшинство, вынул из нее, и вежливо произнес: "Ой, извините…".

Потом они уехали все домой, оставив хозяйку квартиры пьяную на кухне слушать звезд российской эстрады.

(Вика танцевала латину)

Вика танцевала «латину» и уронила парнтера на пол. Будучи, девушкой очень экспрессивной, яркой, она не могла не начать танцевать, как я понял, как я это вижу. Но она стройна, и весит немного совсем; и как она уронила бухого мужика на пол, который явно тяжелее ее, – для меня остается загадкой. Я только вижу себе танцпол, светомузыку, кривляющиеся мужики и юноши, возомнившие себя латиносами, и девушки, умеющие, впрочем, танцевать. Сейчас мода на всю эту латиноамериканскую культуру. Я видел пару раз, как танцуют. Девки умеют танцевать. А вот парни – они больше похожи на манерных пидоров, ей-богу. Ну так вот, Вика уронила того, с кем танцевала. Я спросил Вику: «Кряхтел ли мужик, когда упал?» – «Да, – отвечает, – посреди танцпола покатился и зазвенел». Был синь как лунь этот мужик.

Я похвалил Вику.

Потом к ней подошел поляк и заговорил с ней по-русски. А Вика с ним по-английски. Поляк говорит: «Да я по-русски могу!», – а Вика отвечает ему: «Мне похуй!», – и продолжает говорить по-английски. Тоже, блять, удивил, думаю, – по-русски он может, видите ли! Пусть у себя в своей Польше ебаной по-русски говорит, – а нам английского подавай! А Вика добавила: «Черт не русский!». А я добавил ему: «Скотина пшекская!».

Потом на следующий день Вика ела курицу, а я ей жаловался на то, что после слэмов и прочих вечеров стихов иногда заебывают люди своими глупыми сравнениями: Маяковский-хуяковский, там. Просто люди ничего другого не знают, вот и пускаются в эти дурацкие сравнения: Серебряный век, вот, была-де поэзия когда-то… И