Однажды утром, перед уроками, мне велели зайти к школьной медсестре. Она расспрашивала меня, почему я хожу в такой одежде и откуда взялись синяки на руках. Сначала я отвечал, как учила мама. Потом почувствовал, что могу ей доверять, и начал рассказывать ей правду. Она записала что-то в тетрадь, после чего сказала, что я могу обращаться к ней в любое время, если мне захочется с кем-нибудь поговорить. Позже я узнал, что медсестра заинтересовалась мной не просто так, а после докладов, полученных от замещающей учительницы в начале года.

Наступила последняя неделя октября, а вместе с ней — день, когда мамины сыновья по традиции вырезали узоры на тыквах. Я лишился этой привилегии, когда мне исполнилось семь или восемь лет. Когда настал вечер тыкв, мама наполнила ванну ледяной водой, как только я покончил с домашними делами. Она снова предупредила меня, чтобы я держал голову под водой, и на всякий случай сама меня слегка притопила. Потом она вышла из ванной и выключила свет. Скосив глаза влево, я увидел через маленькое окно, что на улице уже темно. Чтобы время бежало быстрее, я считал про себя. Начинал с единицы, а когда доходил до тысячи, начинал все сначала. Часы шли, и вода постепенно вытекала из ванны. Чем меньше ее становилось, тем больше я мерз. Я зажал руки между ног и прижался к правой стороне ванны. Мама поставила специальную кассету для Хеллоуина (она купила ее Стэну несколько лет назад), поэтому дом оглашали завывания призраков и вампиров, скрип дверей и звон цепей. После того как мальчики закончили вырезать узоры на тыквах, мама тихим, но ласковым голосом рассказала им страшную историю. Чем больше я слышал, тем сильнее я ненавидел их всех. Сидеть, как собака, на заднем дворе, пока они ужинают, было плохо, но лежать в холодной ванне и дрожать, пока они едят попкорн и слушают мамины сказки… от этого мне становилось так мерзко, что хотелось кричать.

В тот вечер мамин голос напомнил мне о прежней мамочке, которая любила меня много лет назад. А теперь даже братья не обращали на меня внимания и не считали человеком. Я значил для них меньше, чем призраки, завывающие на кассете. После того как мальчики отправились спать, мама пришла в ванную. Судя по всему, ее удивил тот факт, что я до сих пор лежу там.

— Замерз? — усмехнулась она. — Так почему бы моему драгоценному маленькому мальчику не вытащить свой зад из ванны и не погреться в папиной кровати?

С трудом двигая закоченевшими руками и ногами, я надел трусы и забрался в папину постель, чувствуя, как промокают подо мной простыни. По неизвестным мне причинам мама решила, что я должен спать в родительской комнате, независимо от того, был папа дома или нет. Сама она спала наверху, вместе с братьями. И я молча радовался, что мне не нужно больше ночевать в холодном гараже. В ту ночь папа пришел домой с работы, но я заснул прежде, чем успел ему хоть что-то сказать.

Наступил конец декабря, но никакого рождественского чуда в моей жизни не случилось. А хуже всего были каникулы — две недели в ненавистном сумасшедшем доме без какой-либо возможности скрыться от мамы. На Рождество я получил роликовые коньки. Я не ждал, что мне вообще что-нибудь подарят, но, как выяснилось, они не имели никакого отношения к празднику. Мама намеревалась использовать их в качестве еще одного способа заставить меня страдать. На выходных, в самый мороз, она отправляла меня на улицу, пока другие дети сидели дома в тепле. Я катался по кварталу, практически околевая от холода — у меня даже куртки не было. Из всех соседских детей только я слонялся по улицам. Наш сосед Тони несколько раз замечал меня, когда выходил из дома, чтобы подобрать газету. Обычно он дружелюбно улыбался мне, прежде чем бежать назад в тепло. В попытках хоть немного согреться, я катался так быстро, как только мог. Я проезжал мимо домов, где жарко топились камины, и больше всего на свете хотел оказаться внутри. Мама отправляла меня кататься на несколько часов; меня пускали обратно только тогда, когда находилось какое-нибудь дело по хозяйству.

В конце марта, как раз в начале пасхальных каникул, у мамы начались схватки, и папа отвез ее в больницу в Сан-Франциско. Я изо всех сил молился, чтобы это были настоящие роды, а не ложные схватки, какие случались и прежде. Ведь если мамы не будет дома, папа меня покормит. И никто не станет бить меня — хотя бы несколько дней.

Пока мама была в больнице, отец разрешил мне играть с братьями. Мне сразу приняли назад в семью. Мы играли в «Стар Трек», и Рон уступил мне роль капитана Кирка. В первый же день папа приготовил бутерброды на ленч, и мне даже дали добавки! Когда папа поехал навестить маму, мы вчетвером отправились к соседке по имени Ширли — она жила в доме напротив. Ширли была очень доброй и обращалась с нами так, будто мы были ее детьми. У нее мы играли в пинг-понг или просто носились по лужайке. Ширли немного напомнила мне маму, ту, которая меня не била.

Но через несколько дней настоящая мама приехала из больницы и привезла с собой нового братика по имени Кевин. Прошла пара недель, и все стало как прежде. Папа дома почти не появлялся, а я снова превратился в козла отпущения, на котором мама вымещала свою злость и недовольство.

Она редко общалась с соседями, поэтому все были немного удивлены, когда мама подружилась с Ширли. Они ходили друг к другу в гости почти каждый день. В присутствии Ширли мама играла роль заботливой и любящей матери семейства, как она притворялась, когда у нас дома проходили собрания скаутов. Прошло несколько месяцев, прежде чем Ширли поинтересовалась, почему Дэвиду не разрешают играть с другими детьми. А еще спросила, за что меня так часто наказывают. У мамы было много оправданий на этот счет. Она отвечала, что Дэвид болен или работает над проектом для школы. Наконец, она сказала Ширли, что Дэвид — плохой мальчик, которого нужно постоянно ругать, иначе он не исправится.

Со временем отношения между Ширли и мамой испортились. Однажды ведьма безо всякого повода оборвала все связи со своей подругой. Сыну Ширли больше не разрешалось играть с моими братьями, а мама ходила по дому и обзывала соседку всякими нехорошими словами. Хоть мне так и так нельзя было ни с кем играть, мне было спокойней, когда Ширли приходила к нам домой.

А потом настало лето. Одним воскресным августовским утром мама зашла в родительскую спальню, где я сидел в «позе военнопленного». Она попросила меня встать и сесть на кровать. Затем сказала, что устала от такой жизни. Сказала, что просит прощения, что хочет вернуть все потерянное время. Я широко улыбнулся и крепко-крепко ее обнял. Когда мама обняла меня в ответ и погладила по голове, я заплакал. Она тоже плакала, а я думал, что плохие времена подошли к концу. Я отпустил маму, слегка отодвинулся и посмотрел ей в глаза. Я должен был точно знать. Пусть она повторит.

— Правда, все закончилось? — робко спросил я.

— Все закончилось, милый. Я хочу, чтобы с этого момента ты забыл все, что случилось. Ты ведь постараешься стать хорошим мальчиком?

Я закивал.

— Тогда и я постараюсь быть хорошей мамой.

После того как мы помирились, мама набрала для меня горячую ванну и принесла новую одежду, которую мне подарили на прошлое Рождество. Прежде она не разрешала надевать ее. Затем мама отвезла нас с братьями в боулинг, пока папа сидел дома с Кевином. На обратном пути мы остановились около магазина игрушек, и мама всем купила по волчку. Когда мы приехали домой, она разрешила мне поиграть на улице с братьями, но я забрал волчок и ушел в родительскую спальню. В первый раз за многие годы — за исключением праздников, когда к нам приходили гости, — я ужинал вместе с остальной семьей. Все происходило слишком быстро, и меня не покидало ощущение, что это просто не может быть правдой. Конечно, я был невероятно счастлив, но мне казалось, будто я хожу по яичным скорлупкам. Я боялся, что в любой момент мама может очнуться и превратиться в ведьму. Но этого не случилось. На ужин я ел все что хотел, а потом она разрешила мне посмотреть телевизор с братьями, после чего мы все отправились спать. Я по-прежнему ночевал в родительской комнате, но мама объяснила это тем, что хочет быть рядом с маленьким Кевином.