Я бежал домой в приподнятом настроении и добрался быстрее, чем обычно. Но я недолго оставался счастливым. Мама разорвала конверт и пробежалась глазами по письму.

— Ммм… мистер Зиглер пишет, что я должна тобой гордиться, раз уж ты придумал название для школьной газеты. А еще говорит, что ты один из лучших учеников в классе. Наверное, ты у нас особенный! — насмешливо произнесла она.

Внезапно ее взгляд стал невероятно холодным, она ткнула в меня пальцем и прошипела:

— Уясни кое-что, маленький сукин сын! Тебе не удастся меня впечатлить! Ты никто! Вещь! Ты не существуешь! Ты выродок, ублюдок! Я тебя ненавижу и хочу, чтобы ты сдох! Сдох! Слышишь меня? Сдох!

Разорвав письмо на маленькие кусочки, мама вернулась к телевизору. Я стоял неподвижно и смотрел на бумажные снежинки, рассыпавшиеся по ковру, — все, что осталось от послания мистера Зиглера. Хоть я и слышал это прежде, слово «вещь» ударило меня сильнее, чем когда-либо. Мама лишила меня права на существование. Я сделал все что мог, чтобы добиться ее признания. Но снова провалился. В груди словно дырка образовалась. Мама сказала все это не потому, что была пьяной, нет, она действительно так думала. Мне стало бы легче, если бы она вернулась с ножом и прикончила меня в тот самый миг.

Я опустился на колени и попытался собрать письмо из жалких бумажных клочков. Ничего у меня не получилось. Я выкинул обрывки в мусорное ведро, отчаянно желая умереть. В тот момент я правда верил, что смерть — лучше, чем такая жизнь. Не будет у меня никакого счастья. Потому что я никто. «Вещь».

Мне было настолько плохо, что я подсознательно надеялся, что мама действительно убьет меня. К тому же я чувствовал: в конце концов так и случится. Для меня было важно только когда. Поэтому я начал специально раздражать ее, чтобы она сорвалась и прекратила мои страдания. Я стал убираться спустя рукава, специально забывал вытереть пол в ванной, чтобы мама или кто-нибудь из «их высочеств» поскользнулся и расшибся о твердый кафельный пол. По вечерам я мыл посуду так, что на тарелках оставались куски пищи и пятна соуса. Я хотел, чтобы ведьма поняла: мне больше нет дела до нее.

Мое отношение к жизни изменилось, и я начал бунтовать. Переломным моментом стала поездка в бакалею. Обычно я оставался в машине, но в тот день мама почему-то решила взять меня с собой. Она приказала мне держаться одной рукой за тележку и опустить голову, а я нарочно поступил наперекор ее словам. Я знал, что она не будет устраивать сцену на людях, поэтому шел перед тележкой, убедившись, что нахожусь на достаточном расстоянии от ведьмы. Братья начали дразнить меня, а я отвечал им со всей злостью. Я просто сказал себе, что не собираюсь больше это терпеть.

Мама знала, что остальные покупатели смотрят на нас и могут услышать, поэтому несколько раз ласково брала меня за руку и тихо просила успокоиться. Я же чувствовал себя невероятно живым, ведь здесь, в магазине, именно я держал ситуацию под контролем. Хотя стоит нам оказаться на улице, как я жестоко поплачусь за свое поведение… Так оно и вышло: мама отвесила мне звонкий подзатыльник уже по пути к машине. Когда мы забрались в фургон, она приказала мне лечь на пол перед задним сиденьем, и ее мальчики с радостью топтались по мне всю дорогу, мстя за то, что я огрызался на них и на маму. Как только мы приехали, ведьма налила в ведро жидкий аммиак и отбеливатель. Наверное, она догадалась, что я использую половую тряпку в качестве противогаза — иначе зачем было швырять ее в ядовитую смесь? Как только дверь ванной захлопнулась за мамой, я бросился к вентиляционному отверстию. Но оно не работало. Из него не поступало ни капли свежего воздуха. Я пробыл в ванной не меньше часа, судя по тому, что весь пол маленькой комнаты покрылся серым туманом. Глаза постоянно слезились, от чего их только сильнее щипало. Я сплевывал мокроту и тяжело дышал до тех пор, пока не потерял сознание. Когда мама наконец открыла дверь, я рванулся в коридор, но она схватила меня за шею. Ведьма попыталась сунуть мою голову в ведро, но я отчаянно сопротивлялся, и она сдалась. Но и мне пришлось сдаться. После продолжительного пребывания в «газовой камере» я вернулся к прежнему трусливому существованию. Но при этом постоянно ощущал, как где-то глубоко внутри что-то накапливается и растет, как лава в вулкане, и грозится непременно вырваться наружу.

Единственным существом, помогавшим мне не сойти с ума, был мой младший брат Кевин. Он был красивым ребенком, и я любил его. Месяца за три до его рождения мама разрешила мне посмотреть специальный выпуск рождественских мультфильмов. Программа закончилась, и ведьма почему-то отправила меня в комнату братьев. Спустя несколько минут она ворвалась туда, схватила меня руками за шею и принялась душить. Я мотал головой из стороны в сторону, пытаясь освободиться. Воздуха не хватало, перед глазами замелькали черные точки. Я изо всех сил пнул маму в ногу, чтобы она отпустила. И вскоре пожалел об этом.

Через месяц после того как ведьма попыталась меня придушить, мама сказала, что я так сильно ударил ее по животу, что ребенок родится с врожденными дефектами. Я почувствовал себя убийцей. Мама без конца твердила об этом; она заготовила несколько версий случившегося для тех, кто хотел ее слушать. Например, она говорила, что попыталась обнять меня, а я в ответ пнул ее — или ударил — в живот. Она утверждала, что я просто ревную ее к новому ребенку. Что боюсь, вдруг из-за него она будет уделять мне меньше внимания. А я на самом деле очень любил Кевина, но из-за того, что мне не разрешалось даже смотреть на него — как и на других братьев, — не мог показать, как я к нему отношусь. Помню, однажды в субботу мама увезла мальчиков на бейсбольный матч в Оукленд, а папа остался присматривать за Кевином, пока я выполнял обычную домашнюю работу. Когда я закончил со всеми делами, папа вытащил Кевина из колыбели. Я с удовольствием наблюдал, как он ползал по полу в своем забавном комбинезоне. Я подумал, что мой братик — очень красивый малыш. И тут Кевин поднял голову и улыбнулся мне. Мое сердце растаяло. Он на секунду заставил меня забыть обо всех страданиях. Его невинность очаровала меня; я ходил за ним по дому, вытирал ему слюни и постоянно держался на шаг позади, чтобы он вдруг не поранился. До того как мама вернулась, я успел поиграть с ним в ладушки. Он так заразительно смеялся, что у меня потеплело на сердце. Потом, в самые черные моменты, я всегда думал о братике. И улыбался внутри, когда слышал, как он смеется.

Воспоминания о недолгом опыте общения с Кевином вскоре поблекли, и ненависть снова завладела моим сердцем. Я боролся с этим чувством, но оно было сильнее меня.

Я знал, что меня никогда не будут любить, что я никогда не буду жить, как мои братья. Но хуже всего то, что я прекрасно понимал: пройдет совсем немного времени, и Кевин научится ненавидеть меня так же, как остальные.

Той осенью мама начала вымещать свое недовольство и на других людях. Конечно, сильнее всего она по-прежнему изводила меня, но теперь доставалось друзьям, мужу, брату и даже ее собственной матери. Я и до этого замечал, что мама не ладит со своей семьей. Она считала, будто все пытаются указывать ей, как надо жить. В присутствии других членов семьи она чувствовала себя не в своей тарелке и особенно не любила оставаться наедине с матерью, поскольку та тоже была сильной, волевой женщиной. Бабушка обычно говорила, что маме следует купить новое платье или сходить в салон красоты, причем была готова сама все оплатить. Ее дочь не только отказывалась от предложений, но и принималась кричать до тех пор, пока бабушка не покидала наш дом. Иногда она пыталась помочь мне, но от этого становилось только хуже. Мама настаивала на том, что ее внешний вид и то, как она воспитывает детей, «никого не касается». После нескольких подобных столкновений бабушка почти перестала нас навещать.