Жизнь оказалась слишком сурова к нему. Понимая, что он есть, он вынужден был верить в грядущую славу, что придет к нему после смерти. Однако его «Кармен», неизменно знаменитая уже более сорока лет, казалась тем, кому ее отдали на суд, вещью недурной, но незавершенной, и к тому же (кто только не утверждал тогда что-то подобное!) — опасной и аморальной. Какой урок для чересчур торопливых судей!

Возвратившись в Фонтенбло с мрачной похоронной церемонии, я попытался возвратиться к обычной жизни, предавшись работе над «Королем Лахорским», которая занимала меня уже много месяцев. Лето в тот год выдалось особенно знойным и томительным. Оно изматывало меня, и в тот день, когда разразилась страшная гроза, я почувствовал себя совершенно раздавленным и позволил себе ускользнуть в сон. Но пока тело оставалось бесчувственным, ум, напротив, не пребывал в бездействии: мне казалось, будто я все еще работаю. Родившиеся идеи словно пользовались вынужденным затишьем, в которое ввергла меня природа, чтобы все в них встало на свои места. Пребывая в грезах, я ясно услышал, как третий акт — небеса Индры — исполняют в Опере. Неосязаемые созвучия проникали в мой мозг. Эти состояния возникали у меня и впоследствии в различных обстоятельствах.

На такое я даже не смел надеяться! Именно тогда я начал писать черновик «райской сцены» и продолжал работу в последующие дни. В то же время я продолжал давать многочисленные уроки в Париже. Они выматывали меня и действовали на нервы.

С давних пор у меня была привычка рано вставать. Я работал с четырех утра до полудня, а уроки занимали шесть часов во второй половине дня. Большую часть вечеров я проводил у родителей своих учениц, мы музицировали и были этим счастливы. Обыкновение работать утром я сохранил на всю жизнь, так поступаю и теперь.

Проведя зиму и весну в Париже, мы вернулись в Фонтенбло, в тихое и безмятежное семейное пристанище. В начале лета 1876 года я закончил партитуру «Короля Лахорского», свой многолетний труд.

Завершить какую-либо работу значит сказать «прощай» невыразимому счастью, которое она приносила. На моем столе лежали 1100 страниц оркестровки и еще не законченного переложения для фортепиано.

Что станется с моей работой? Об этом я тревожно вопрошал себя. Будут ли ее когда-нибудь исполнять? Она ведь написана для большой сцены. Здесь и крылся подводный камень, темное пятно в будущем.

Минувшей зимой я познакомился с поэтом необычайно чуткой души Шарлем Гранмуженом. Вдохновенный певец «Прогулок», горячий воспеватель Франции написал по моей просьбе священную легенду «Дева» в 4 частях. Мне никогда не удавалось оставить свой ум под паром, и я «засевал» его прекрасными стихами Гранмужена. И нужно же было, чтобы эти ростки отравила безнадежная горечь! Об этом, дети мои, я расскажу вам позже. Факт состоит в том, что у меня более не было этой опоры. Я загорелся непреодолимым желанием вновь увидеть Париж. Мне казалось, что я приеду туда, опустошенный отчаянием, которое, не отдавая себе в том отчета, переживал слишком глубоко.

26 июня я приехал в Париж, намереваясь докучать Артману своими колебаниями, довериться ему во всем. Дома я его не застал. Дабы чем-то занять время, я прогулялся до консерватории. Там проходил конкурс скрипачей. Когда я появился, как раз объявили десять минут отдыха. Я воспользовался ими, чтобы поздороваться в большом зале с моим учителем Амбруазом Тома, который председательствовал в жюри.

Поскольку теперь это место, некогда столь наполненное жизнью, опустело, заброшено за предпочтением других помещений, то я расскажу вам, дети мои, что случилось в тот день, когда мне суждено было подняться и жить потом еще долгие годы. Я поднимался к залу, о котором упомянул, по большой лестнице, что открывала доступ в вестибюль с колоннадой. Проходя по лестничной площадке, я заметил две большие картины, принадлежащие, по-видимому, художнику времен Первой империи. Напротив дверь открывалась в салон с камином, освещенный люстрой с витражами в духе античности. Меблировка была выдержана в стиле Наполеона Первого. Отсюда дверь вела в кабинет директора консерватории, достаточно просторный, чтобы вместить дюжину персон. Одни расположились вокруг стола, застланного зеленой тканью, другие стояли или сидели за отдельными столиками. Большой зал консерватории, где проходил конкурс, украшен был в помпеянском стиле, хорошо сочетающемся с обстановкой салона, о коем я только что говорил.

Амбруаз Тома облокотился на камин. Заметив меня, он радостно улыбнулся и распахнул объятья, в которые я и бросился, потом сказал сдержанно и в то же время нежно: «Принимайте! Вы в первых рядах!»

— Что мне следует принять? — спросил я.

— А вы еще не знаете? Вчера вас представили к кресту![10] Эмиль Рети, неоценимый секретарь консерватории, вынул из нагрудного кармана ленту и без малейшего усилия вдел ее мне в петлицу, использовав для этого нож для бумаг, лежавший на столе жюри, рядом с чернильницей президента.

И разве эти слова — «в первых рядах» — не были восхитительно тактичными и в высшей степени ободряющими?

Теперь мной владела одна мысль: повидать своего издателя. Должен признаться вам, дети мои, что у меня есть одно личное чувство, соответствующее моим склонностям, более того, заложенное в самом моем характере. Я ощущал себя мальчишкой, меня смущала лента, которая, как мне казалось, полыхала, притягивая ко мне взгляды! Не правда ли, дети мои, вы мне простите это наивное признание, смехотворность которого искупается моей искренностью. Мое лицо было еще влажно от поцелуев, которыми меня награждали, и я думал лишь о том, чтобы вернуться к себе в деревню, когда на углу улицы Де Ла Пэ меня остановил директор Оперы господин Аланзье. Я был этому чрезвычайно удивлен, ибо припомнил отказ принять в «большом доме» мой балет «Крысолов».

Господин Аланзье был человеком открытым и искренним.

— Что поделываешь? — спросил он. — Я давно ничего о тебе не слышал.

Добавлю к сказанному, что он никогда и слова со мной не сказал.

— Я вряд ли осмелился бы обсуждать свою работу с директором Оперы, — отвечал я.

— А если я сам захочу?

— Тогда я скажу, что у меня есть опера в пяти актах «Король Лахорский» на либретто Луи Галле.

— Приходи завтра к девяти часам ко мне на Вандомскую площадь, 18 и приноси рукопись.

Я побежал к Галле, чтобы предупредить его. Потом поехал в Фонтенбло сообщить жене две новости: одну — зримую в моей петлице, вторую — о больших надеждах, родившихся в тот день. На следующий день в девять часов я пришел на Вандомскую площадь. Галле уже ждал меня там. Аланзье жил в прекрасной квартире