Как, дю Локль?! Мой директор времен «Дона Сезара де Базана» был здесь! Я помчался его обнимать.

Утро 21 марта подарило мне настоящее волшебство, поистине чарующие часы. Оно тоже осталось в числе лучших моих воспоминаний. Меня принял только что занявший престол папа Лев XIII. Большому залу, куда меня провели, предшествовала длинная прихожая. Все приглашенные, подобно мне, стояли на коленях вдоль стен зала. Папа сказал несколько слов верующим, подняв правую руку в благословляющем жесте. Камерарий сообщил ему, кто я и зачем приехал в Рим, и папа добавил к благословению добрые пожелания в адрес моего искусства. Лев XIII сочетал необычайное достоинство с простотой в обхождении, что напомнило мне Пия IX. Покинув Ватикан в 11 часов, я отправился в Квиринальский дворец, где маркиз де Вилламарина должен был представить меня королеве Маргарите. Мы прошли через пять или шесть комнат анфилады, в помещении, куда нас привели, стояла драпированная крепом витрина в память недавно скончавшегося Виктора-Эммануила. Между двумя окнами стояло пианино. Следующая деталь словно была заимствована с театральной сцены. Около двери в каждом зале, который мы прошли, находился привратник, и я услышал, как издалека, из первого зала, донесся голос: «Королева!» Затем чуть ближе: «Королева!» Еще ближе, а потом уже оглушительно громко: «Королева!» И правительница вошла в зал, где мы стояли. Маркиз де Вилламарина представил меня, поклонился королеве и вышел.

Чарующим голосом Ее величество извинилась за то, что не явится вечером в оперу послушать шедевр французского маэстро и, указав на витрину, добавила: «Мы в трауре!» Потом сказала: «Поскольку этого вечера я лишена, сыграйте мне, пожалуйста, несколько отрывков из вашей оперы». Я начал играть стоя, так как рядом с пианино не было стула, однако когда заметил, что королева его ищет, бросился за ним сам, дабы продолжить прослушивание, о котором она столь очаровательно попросила. Я ушел от Ее величества чрезвычайно взволнованный и признательный ей за любезный прием. Затем, пройдя через множество залов, я увидел маркиза де Вилламарина и горячо поблагодарил его.

Четверть часа спустя я был уже на Виа делле Кароцце у Менотти Гарибальди, которому привез письмо от его друга из Парижа.

Это было обычное утро и в то же время исключительное, если судить по достоинству людей, с которыми я встречался: Его святейшество папа, Ее величество королева и сын Гарибальди. Днем меня представили князю Массимо, выходцу из самой старой римской знати. Я спросил его, возможно, бестактно, но с живым любопытством, правда ли, что среди его предков значится император Максим. Он ответил просто и скромно: «Я не знаю этого достоверно, но так утверждают в нашем семействе вот уже восемнадцать веков».

Вечером, после блестящего успеха в театре, я отправился ужинать к нашему посланнику герцогу де Монтебелло. По просьбе герцогини я повторил прослушивание, состоявшееся утром у королевы. Герцогиня курила, и за время сеанса выкурила немало сигарет. Я следил, как дым поднимается к фризам, и это позволило мне разглядеть великолепные картины блистательного Карраччи, автора знаменитой галереи Фарнезе. Незабываемые часы!

К трем часам утра я возвратился в гостиницу, где в мою честь пропели серенаду (точнее, кошачий концерт), помешавшую спать моему другу дю Локлю.

Весна пролетела быстро, наполненная воспоминаниями о триумфальной зиме, проведенной в Италии. Я снова начал работать в Фонтенбло, заканчивая «Деву». Затем отправился с дорогой моей супругой в Милан и на виллу д’Эсте. В тот год мы были преисполнены энтузиазма, буквально лучились невыразимой радостью, ибо он был отмечен счастливым знаком и оставил в моей карьере глубокий след.

Джулио Рикорди пригласил нас, меня, мадам Массне и нашу дочурку, совсем еще маленькую, провести август на вилле д’Эсте, в восхитительно живописной местности на берегах озера Комо. Мы жили там с синьорой Джудиттой Рикорди, приветливой и гостеприимной хозяйкой дома, ее дочерью Джинеттой, задушевной подругой нашей девочки, и сыновьями Тито и Мануэле, тогда еще очень юными. Здесь же мы познакомились с прелестной девушкой, цветущей, словно роза, которая в то время училась пению у почтенного итальянского преподавателя. Арриго Бойто, знаменитый автор «Мефистофеля», тоже проживавший на вилле, был, как и я, пленен необычным тембром ее голоса. Этот изумительный голос, божественно гибкий, принадлежал будущей артистке, создавшей незабываемый образ в «Лакме» Лео Делиба, которого я почитаю и оплакиваю. Звали ее Мария ван Зандт.

Однажды, когда я уже вернулся в гостиницу «Прекрасная Венеция» на площади Сан-Феделе в Милане (я и теперь люблю в ней останавливаться), Джулио Рикорди, оказавшийся моими соседом, так как его издательский дом располагался в старом особняке на Виа дельи Оменоне, рядом с церковью Сан-Феделе, пригласил меня, чтобы познакомить с тонкой натурой, вдохновенным поэтом, которые прочел мне чрезвычайно интересный сценарий в четырех действиях на сюжет об Иродиаде. Этого литератора звали Дзанардини, и происходил он из одной из самых знатных семей в Венеции. Он угадал все, что только могло быть яркого и притягательного в истории тетрарха Галилеи, Саломеи, Иоанна и Иродиады, и представил это богатым и живописным словом.

Когда мы были еще в Италии, 15 августа «Короля Лахорского» представили в театре Виченцы, а 3 октября состоялась премьера в Общественном театре Болоньи. Это и стало причиной нашей задержки.

В путешествии следует интересоваться всем. И живописные детали, об одной из которых я сейчас расскажу, порой становились важнее и прекраснее моих театральных впечатлений.

В Болонье, чьи улочки, обрамленные аркадами, должно быть, вдохновили Наполеона на создание улицы Риволи и площади Пирамид в Париже, я запомнил навсегда, как в вечерних сумерках, что вот-вот должны были перейти в ночь, двигалась траурная процессия. Монахи, облаченные в рясы, несли в руках большие восковые свечи и наклоняли их так, что воск падал на землю, а уличные мальчишки, бежавшие за кортежем, собирали его в бумажные кульки; в тишине поочередно разносились то песни, то псалмы, и вся эта скорбная процессия шла сквозь притихшую, сосредоточенную толпу — это зрелище поражало воображение и оставило по себе глубокую грусть.

Вскоре мы вернулись в Фонтенбло. Я снова вел привычную жизнь, взялся за незавершенные работы. На следующий день по приезде ко мне явился Эмиль Рети. Он передал мне от имени Амбруаза Тома приглашение занять должность преподавателя контрапункта, фуги и композиции в консерватории вместо умершего несколько месяцев назад Франсуа Базена из Института Франции. Одновременно он советовал мне выставить свою кандидатуру в Академии изящных искусств, где тоже собирались выбирать преемника Базену. Как непохоже это было на радостное