Теодор снова умолк и почесал бородку, а затем осторожно опустил конец трости в гущу движущейся колонны, на что угри отреагировали негодующими телодвижениями.

– Похоже, что у них… мм… сильный инстинкт дома, – сказал он. – Отсюда до моря не меньше двух миль, но эти маленькие угри все преодолели, только бы оказаться в озере, которое когда-то покинули их родители. – Он присмотрелся и показал тростью перед собой. – А путешествие-то опасное.

Я понял, что он имеет в виду. Над ручьем парила похожая на черный крест пустельга, вдруг она сделала нырок и унеслась, зажимая в цепких лапах целую кучку извивающихся рыбешек.

Следуя по маршруту угрей, мы увидели и других хищников за работой. Сороки, галки и пара соек вспорхнули при нашем появлении, а еще мы краем глаза успели поймать промельк рыжей лисицы в кустах мирта.

Когда мы пришли к озеру, у нас уже был план действий. Сначала мы долго обсуждали, под какой оливой сложить наше снаряжение и провиант – исходя из того, какое дерево отбрасывает самую густую тень. С этим определившись, мы сложили там весь скарб, вооружились сачками и полевыми сумками и пошли к озеру, где все утро, счастливые, ковырялись в свое удовольствие: бродили, как две сосредоточенные на охоте цапли, то и дело опуская сачки в украшенную водорослями воду. Здесь Теодор был в своей стихии. Вокруг него летали, как стрелы, алые стрекозы, пока он извлекал из глубин озера чудесных существ, которым позавидовал бы сам Мерлин.

В неподвижных водах цвета золотистого вина скрывались пигмейские джунгли. По дну, в толще прошлогодней палой листвы, рыскали смертоносные личинки стрекоз; они крадучись подбирались к своим жертвам, хищные, как тигры. Черные головастики, лоснящиеся и яркие, как лакричные капли, резвились на мелководье, напоминая тучных гиппопотамов в какой-нибудь африканской реке. В зеленой чаще из водорослей рои разноцветных микроскопических существ сновали зигзагами, этакие стаи экзотических птиц, а среди корней тритоны и пиявки свивались и развивались, подобно змеям, и, вечно голодные, умоляюще тянулись хоть к какой-то добыче. Личинки ручейника в косматой одежонке из разного мусора ползали полусонные, как медведи после зимней спячки, по пятнистым от солнца холмикам и долинкам из мягкого черного ила.

– Ага, это интересно. Видите… мм… похожа на безногую личинку? Это личинка фарфорового мотылька. Кажется, у вас есть такой в вашей коллекции. Что? Их так назвали из-за пятнышек на крыльях, они очень похожи на те, которые гончар наносит на основу… э-э… тонкого фарфора. Споудовский фарфор и так далее. Чем этот мотылек любопытен… у него, одного из немногих, водяные личинки. Они живут под водой до… мм… окукливания. А еще он интересен тем, что у него… мм… два вида самок. Самец, естественно, летает… как и один вид самки. А вот самка другого вида рождается… мм… без крылышек и продолжает жить под водой, а плавает с помощью ног.

Теодор прошелся дальше по илистому краю, уже подсушенному весенним солнышком и словно пропиленному ажурной пилой. Из-под маленькой ивы, как голубой фейерверк, выстрелил зимородок, а над озером спикировала крачка и заскользила по водной глади на своих изящных серповидных крыльях. Теодор запустил сачок в заросшую заводь и ласково поводил им туда-сюда, словно поглаживая кота. Потом извлек вместе с привязанной к сачку бутылочкой и стал пристально изучать ее содержимое через увеличительное стекло.

– Мм, да. Несколько циклопов. Две личинки москитов. А вот это любопытно. Смотрите, эта личинка ручейника соорудила себе панцирь из крошечных ракушек улитки «бараний рог»… как красиво. Ага! А это у нас коловратки.

В отчаянной попытке уследить за безудержным потоком информации я спросил, кто такие коловратки, а сам схватил увеличительное стекло, чтобы получше разглядеть извивающихся существ.

– Первые натуралисты окрестили их «колесиками» из-за… мм… необычных ножек, которыми они совершают круговые движения… такие… э-э… как шестеренки в часах. В следующий раз, когда вы у меня будете, я дам вам возможность рассмотреть их под микроскопом. Исключительно прекрасные создания. Само собой разумеется, одни самки.

Для меня это не было само собой разумеющимся, поэтому я попросил пояснений.

– У коловраток есть интересная особенность. Самки откладывают девственные яйца. Ну то есть… без предварительного контакта с самцом. Собственно… мм… так же могут нестись и куры. Разница же в том, что из яйца коловратки вылупляется самка, которая потом отложит яйца, и из них появятся новые самки. Но иногда она откладывает маленькие яйца, и вот из них вылупляются самцы. Под микроскопом вы увидите, что у самки… как бы это сказать?.. довольно сложная внутренняя организация… есть пищеварительный тракт и тому подобное. А у самца ничего этого нет. Такой… э-э… плавающий мешочек спермы.

Столь затейливая личная жизнь коловраток лишила меня дара речи.

– Другая интересная особенность, – Теодор продолжал множить чудеса в решете, – заключается в том, что в определенные времена… например, в жаркое лето, когда пруд начинает высыхать… они залегают на дне и покрываются такой твердой скорлупой. Назовем это законсервированной жизнью. Пруд высох… прошло лет семь-восемь… а они всё лежали в пыли. Но вот зарядили дожди, пруд снова наполнился водой, и они ожили.

Мы перемещались с места на место и накрывали сачками массы лягушачьей икры, напоминавшей воздушные шары, и жабьей икры, растянутой ожерельями.

– А это, мм… если вы вооружитесь лупой… великолепная гидра.

Под увеличительным стеклом сразу ожила крохотная водоросль, а на ней – продолговатая и стройная кофейного цвета колонна с шевелящимися изящными щупальцами. На моих глазах пухленький циклоп, тащивший два явно тяжелых мешочка с розовыми яйцами, сделал несколько резких гребков и оказался в непосредственной близости от щупалец гидры. Через мгновение он был проглочен. Но сначала успел пару раз судорожно дернуться, прежде чем получить смертельный укус жала. Я знал, что если долго наблюдать, то можно увидеть, как циклоп медленно и неуклонно опускается внутри гидры, этой живой колонны, расширяя ее стенки.

В конце концов палящее солнце подавало нам знак, что пора перекусить. Мы возвращались в оливковую рощу и, устроившись под нашим деревом, ели и пили имбирное пиво под сонное стрекотанье новорожденных цикад и тихое полувопросительное воркование кольчатых горлиц.

– По-гречески, – заговорил Теодор, основательно пережевывая бутерброд, – кольчатую горлицу называют decaocto, то есть «восемнáдцатка». Существует легенда, что когда Христос из последних сил… мм… нес свой крест на Голгофу, римский солдат, пожалев его, подошел к старухе, торговавшей… мм… молоком на обочине, и спросил, сколько стоит одна кружка. Она ответила: «Восемнадцать монет». А у солдата было всего семнадцать. Он стал… э-э… уговаривать женщину продать ему за семнадцать монет, но жадная торговка стояла на своем. И вот после того, как Христа распяли, старуха превратилась в горлицу, обреченную до конца дней повторять: decaocto, decaocto, восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь согласится на семнадцать и скажет decaepta, то снова обретет человеческий вид. А если из упрямства произнесет decaennaea, девятнадцать, наступит конец света.