Он знал, сколь многим обязан английской литературе. «Я очень, очень многим обязан Шекспиру, Стерну и Голдсмиту». Гете понимал, что немецкий роман произошел от Филдинга и Голдсмита. Он считал «Тома Джонса» Филдинга самым знаменитым по праву романом, «Викария из Уэйкфилда» Голдсмита «лучшим из всех когда-либо написанных романов», а его «Покинутая деревня» «долго оставалась моей подлинной страстью». Гете хвалил Байрона и романы Скотта, восхищался юмором Стерна, который возвестил наступление «великой эпохи чистого знания человека, благородной терпимости и нежной любви». Гете называл Стерна человеком великолепного духа и говорил, что он первым «освободил нас от педантизма и филистерства». О себе в одном из стихотворений Гете сказал, что он освободил немцев от пут филистерства. Точнее было бы сказать, что он пытался это сделать, но освободил лишь ничтожное меньшинство.

Однако самое глубокое почтение Гете – всю свою долгую жизнь – питал к Шекспиру. Он считал, что родился слепым, но глаза его в один миг открылись, словно по волшебству. Трагедии Шекспира, говорил Гете, – «это не просто поэмы. Это открытые книги судьбы». Шекспир и «Оссиан» помогли Гете освободиться от кокетливых завитушек рококо и постичь глубинную суть человеческой души. В возрасте семидесяти пяти лет Гете признался, что никогда не осмеливался сравнивать себя с Шекспиром.

Гете восхищался англичанами и французами за ясность изложения и ругал немецких философов за витиеватость и помпезность, в которой не может разобраться не только иностранец, но даже природный немец. Гете высмеивал метафизические фантазии Фихте и очень печалился по поводу дурного влияния, какое оказал Гегель на немецкий язык. Однажды ему прислали книгу «непревзойденного Гегеля», и Гете попытался ее расшифровать, но сдался и отложил книгу, сказав, что читать ее – это все равно что разговаривать с гремучей змеей. Он вслух прочел пассаж «этого вздора» Эккерману и сказал, что такие философы уничтожают язык. Вильгельму Гумбольдту он однажды написал, что «немцы обречены жить в химерической тьме спекуляций». Но немцы не прислушались к великому старцу и по сей день наслаждаются пребыванием в химерических сферах.

Ницше когда-то заметил, что Гете был в германской истории «событием без последствий», что он «с энергичной нетерпимостью критиковал, словно со стороны, все, чем гордились немцы». Очевидно, он намекал на одну запись в дневниках Гете: «Вопрос заключается в том, оставляют ли великие люди след в истории своих отечеств. Я не вижу этого в Германии». Однажды Гете сказал: «Германия? Но где она? Я не могу найти эту страну. Вы, немцы, изо всех сил тщитесь стать нацией. Постарайтесь освободиться внутренне, и ваши попытки увенчаются успехом». О Веймаре он сказал стихами: «О Веймар, особый твой жребий! Как Вифлеем в Иудее, ты мал и, одновременно, велик».

Заголовок в одной британской газете 1962 года «Веймар и Бухенвальд» говорит о падении Германии от Гете до Гитлера. В статье мы читаем: «Ранним утром Веймар Гете и Бухенвальд Гитлера являют собой такой контраст, что становится трудно поверить, что и то и другое место было создано трудами и волей человека. Но они стоят рядом, на расстоянии пары миль друг от друга, и романтические башенки Веймара отчетливо видны из пыточных камер Бухенвальда. Гид, который показывал нам камеры, бараки, где избивали людей, места казней, где играл граммофон, чтобы заглушать предсмертные крики, печи, где сжигали трупы умерших и казненных, чаны, в которых Ильза Кох вымачивала кожу убитых узников, шедшую на изготовление абажуров, сам провел в Бухенвальде одиннадцать лет».

В 1939 году живший в изгнании Томас Манн в своей книге «Лотта в Веймаре» вложил в уста Гете презрительные слова о немцах Третьего рейха, отбросивших всякие понятия о чести, воображавших себя великими и злобно смотревших на тех, кого иностранцы любили и почитали, считая истинными немцами. «Они меня не любят, что ж, пусть будет так. Я тоже не люблю их, и мы квиты. Они думают, что Германия – это они, но Германия – это я. Пусть погибнет все остальное – и корни и побеги, но она уцелеет и будет жить во мне». Десять лет спустя, уже после разгрома Германии, Томас Манн, выступая на торжествах по случаю двухсотлетия Гете, сказал, что весь цивилизованный мир отметил «торжественное возвращение его прозрений».

Гете однажды сказал: «Что значит любить отечество и поступать, как подобает патриоту? Если поэт посвятил всю свою жизнь борьбе с вредными предрассудками, искоренению мелочных мнений, просвещению души своего народа, очищению его вкусов и облагораживанию его идей, то что может быть лучше? Как можно быть более патриотичным?»

Гете когда-то сказал: «Классика – это здоровье, романтизм – это болезнь». Как он был прав! Писатель Генрих Манн, процитировав эти слова, сказал в 1946 году: «Этот великий ценитель жизни не любил их всех. Для немецких романтиков характерно самое низменное понимание и чувство жизни, какое только возможно в литературе. Сказки, древнегерманский маскарад, вымученный экстаз и бездны глубокомыслия – кто может продолжить? Эти поэты писали так, словно были последними из оставшихся на земле людей». Как и для прочих мыслителей той эпохи, «политика была вне обсуждения. Заменой послужила история. В утешение романтики развили в себе роковой фанатизм национальной гордости».

Один рассудительный критик как-то заметил, что Гете был очень уравновешенным поэтом. Сам Гете объяснял это так: «Он имел в виду, что при всей моей поэтической деятельности я остаюсь разумным человеком, живущим по бюргерским меркам». Напротив, немецкие романтические поэты стремились к бесконечному, к невыразимому, к ночи и смерти. Поэт-романтик Август Платен начинает одно из своих самых знаменитых стихотворений такими словами:

Тот, кто однажды видел смерть,

Не может жить: он смерти предан.

Какая странная логика! Свою поэму он назвал «Тристан». Это прославление смерти возвращается в «Тристане» Вагнера. Смерть стала вдохновляющим гением и Ганса Пфицнера в его опере «Палестра».

Новалис, один из самых ранних романтиков, писал стихи, полные неземных видений и экстравагантностей, но ни одну из его поэм – ни по смелости, ни по возвышенности – нельзя поставить рядом с лучшими стихами Гете. Сам Новалис с иронией говорил о нем: «Гете – сугубо практический поэт. Он в своих писаниях то же, что англичанин в своих товарах: нарочито просто, со вкусом, практично и долговечно». Новалис называл «Годы ученичества Вильгельма Мейстера» «Кандидом», направленным против поэзии. Сам Новалис, беспокойный мистик, писал фантастически романтические романы, исполненные колдовской поэзией в прозе, но ведущие в никуда. Новалису казалось, что роман Гете разрушает поэзию и чудо, и он жаловался, что в нем «речь идет только об обычных человеческих вещах при полном забвении природы и мистицизма». Новалис был очень недоволен «буржуазными и обыденными предметами», каковые обнаружил у Гете.

Гете никогда не любил романтиков, даже величайшего их представителя Генриха фон Клейста – этого демонического, пылавшего экстазом, но трудного и неоцененного гения. Этот поэт, говорил Гете, явился для того, чтобы «расстроить наши чувства». Томас Манн, пытавшийся защитить Клейста от обвинений Гете, находит в его «Битве Германа» трагедию борьбы древних германцев с Римом, отголосок яростных речей Лютера. «Голубоглазый герой» драмы Клейста, говорит Томас Манн, – это «предостережение против германского характера». В захватывающей истории «Михаэля Кольхааса» тоже много того яростного духа, который опустошал Европу с тридцать девятого по сорок пятый год.