Психоанализ Фрейда, утверждал Томас Манн, был единственной формой современного иррационализма, который не стал жертвой реакционного злоупотребления. Фрейд, говорил Манн, интересовался темными сторонами души, но никогда не прославлял силу бессознательного. Он пытался вскрыть его для того, чтобы вылечить и успокоить смятенную душу и добиться торжества разума.

Влияние злокачественных идей Клагеса, Боймлера и Бахофена на немецкие умы было катастрофическим. Манн отмечал появление литературы об иррациональном, которая, как грибы после дождя, вылезала на поверхность по всей Германии. Эта в высшей степени темная и запутанная философия стала весьма популярной среди немецких интеллектуалов и проникла даже в массы. Эти книги и статьи проповедовали смесь антиинтеллектуализма и антиидеализма, каковые объявлялись самыми стерильными и бесплодными из всех иллюзий. Но сами они, как говорил Томас Манн, были наиболее опасной иллюзией, склонявшей к оргиастическим эксцессам и отравлявшей политику, превращая национализм XIX века с его склонностью к космополитизму и гуманизму в совершенно новое варварство, в национал-социализм, который, будучи «самой неприглядной расистской реакцией», представлялся «чудесным и привлекательным образом жизни» и в таком качестве приветствовался и прославлялся большинством немцев.

Так как никто не слушал Манна, он воспользовался случаем и выступил в 1930 году на панъевропейском конгрессе, где прочитал лекцию «Деревья райского сада». (В то время Томас Манн работал над первым из своих романов «Иосиф и его братья», в который были вкраплены его идеи относительно иррационализма, романтизма и национал-социализма.) Манн противопоставил два мира – мир рационального и мир иррационального, использовав в качестве символов оливковое дерево и фиговую пальму, или, другими словами, слова день и ночь. Дневной мир, говорил Манн, – это мир человеческого духа, разума, сознания, свободы и любви к будущему. Другой, ночной мир – это мир души, бессознательного, рабства, любви к ночи и к прошлому. Нации Запада привержены первому, в то время как немцы противятся всякой односторонней (как они считают) вере в разум и утверждают, что обладают более тесной связью с миром души и творческого подсознания, чем другие нации. Немцы любят рабство больше, чем свободу, бесформенное становится заменой формы и бытия, прошлое для них значит больше, чем воля движения в будущее. Это отношение немцев к жизни, отношение, в котором есть зерно истины, продолжал Томас Манн, заставляет другие нации снова и снова противостоять Германии, как врагу разума и свободы, врагу человечества, тем более что немцы, ослепленные доктринерской и фанатичной страстью, сами вырыли пропасть между духом и жизнью, интеллектом и душой. Что вы делаете? – риторически спрашивал он своих соотечественников. Не сошли ли вы с ума, называя интеллект «палачом жизни» и с религиозной страстностью отрывая дух от души как раз в то время, когда необходимо их объединить, чтобы наполнить разум душой, а душу – разумом?

Все было напрасно. Если вы думаете, что ваше учение верно, спрашивал он в другой раз философов нового иррационализма, то не мудрее было бы придержать его в наше опасное время, ограничить его узким кругом специалистов, вместо того чтобы отдавать на суд широкой некомпетентной публике? Результат был катастрофическим. Массы с восторгом узнали о свержении с пьедестала разума и интеллекта, они услышали, что разум – это что-то еврейское, их научили произносить трудное, но согревающее душу слово «иррационализм», к тому же в массы вбросили термин «интеллектуальное животное». Какое прискорбное зрелище! Воздух, предостерегал Манн, наполнен нечистыми миазмами этого нового иррационализма, «мистагогического вздора», «крови и почвы», а в конце всего этого, в отчаянии произнес Манн, будет война, вселенская катастрофа и разрушение цивилизации.

Он оказался прав в своих ужасных предостережениях. После разгрома Германии он напомнил немцам (но они не слушают его даже теперь), что выступал против движения к катастрофе, потому что предвидел его жестокие последствия: «Я предвидел страшную опасность наци о налсоциализма для Германии и Европы очень рано, в то время, когда с угрозой можно было легко справиться, и снова предупреждал о ней, когда Гитлер заговорил о консервативной революции. Они не были «простаками», эти хтонические предатели духа. Они прекрасно знали, что делали. Они были политиками». В «Докторе Фаустусе» он вкладывает эти слова в уста порядочного немца: «Мы, немцы, вечно жаждем опьянения. Под его воздействием мы, будучи несколько лет абсолютно невменяемыми, совершаем постыдные деяния, за которые нам теперь приходится расплачиваться». Но немцы не желают платить. Они ведут себя так, словно ничего не произошло. Они оставили Манну чувство ответственности за содеянное. Сам Манн признавался, что когда-то любил романтизм со всеми его грехами и пороками, что и он испил эту чашу. «Всякий, кто был рожден немцем, имеет что-то общее с немецкой судьбой и немецкой виной».

О синтезе интеллекта и души, о котором он говорил немцам в своих предостережениях, Манн сказал дважды во время и после последней войны. В «Иосифе и его братьях» он снова говорит о душе, которая «тянется к прошлому и могилам предков, и это священно. Но пусть пребывает с тобой и дух, пусть он войдет в тебя, и пусть эти два начала сольются в одно и освятят друг друга и сотворят человечность, которая будет благословлена и с небес и из глубин». Это благословение человечества, сказанное Иаковом, благословение, которое Томас Манн считал воплощенным в величайшем из немцев, в Гете. После войны Манн снова повторил эту мысль в «Докторе Фаустусе», в начале и в конце романа, теперь уже в терминах Бахофена. Даже самая благородная и достойная сфера человеческой деятельности доступна влиянию сил бездны, и, более того, эта деятельность даже нуждается в плодотворном общении с ними. Истинная культура имеет целью благочестивое, упорядоченное и искупительное включение темного и сверхъестественного в культ богов света. Манн возвращается к этому синтезу на одной из последних страниц романа, подчеркивая необходимость такой культурной идеи, в которой почитание богов бездны и нравственный культ олимпийского разума и ясности стали бы единым благочестием.

Десятилетия, прошедшие от разгрома Наполеона до появления на политической арене Бисмарка, лучше всего охарактеризовать именем Меттерниха, который уничтожил всякие следы свободы в Германии и Австрии. Единственный талантливый революционный писатель Георг Бюхнер в 1834 году сказал: «Германская империя разложилась и сгнила, поэтому Бог разбил ее на куски».

Революционный поэт Генрих Гейне рано понял и осознал, что отсталый режим прусских королей был обречен. Гейне высмеивал писателей, воспевавших старые добрые времена Священной Римской империи, и писал едкие стихи, направленные против Фридриха-Вильгельма IV, заигрывавшего со Средневековьем, и реакционных политиков своего времени. «Сколько я знаю немецкого филистера, он всегда был непроходимо ленив. В марте (во время бесплодной революции) мне показалось, что он, наконец, набрался мужества и поумнел, ибо заговорил о предательстве князей. Но стоило развернуть перед ним черно-красно-золотое знамя, этот старогерманский хлам, как я лишился всяких иллюзий. Я увидел, как герои прежних времен Арндт и Ян встали из могил, чтобы сражаться за кайзера, я увидел студентов моей юности, которые – поскольку были пьяны – были в восторге от кайзера». И дальше: «Мы, немцы, умеем ненавидеть. Эта немецкая ненависть поднимается со дна наших душ и отравляет их». Когда поэт Георг Гервег восторженно пел о германской «весне», Гейне спрашивал: «Ты и вправду видишь весенние цветы? Я вижу их только в твоих стихах». Незадолго до 1848 года Гейне написал свое знаменитое стихотворение «Силезские ткачи»: