Было 10 июля.

Птица парила теперь над овцами и время от времени выхрустывала или высвистывала короткую песнь.

Потом раздался первый выстрел, возможно, то был почин Иальян Хейфец.

Они были далеко от озера Хевсгель, спрятанные за горизонтом и за необъятной протяженностью тайги, но водяные птицы могли залететь сюда, и в своем беззаботном поиске они также высвистывали очень короткую, очень чистую и очень красивую песнь.

Среди животных, что присутствовали при казни Вилла Шейдмана, были жвачные, которые паслись вокруг юрт и с некоторым любопытством обращали иногда свои взгляды к столбу, на который Вилл Шейдман изрыгал их молоко, но в особенности была там птица с озера Хевсгель, из рода голенастых, игривого нрава, которая среди своих сородичей подвергалась критике за индивидуализм и которая в это утро развлекалась тем, что чертила небольшие круги над местом, где вершилось действие, и парила в высоте, зависая то над верблюдами, то над сестрами Ольмес. Ее хвостовые перья, по правде говоря, несколько хилые, разрушали элегантность ее силуэта, но все это было неважно. Она провела ночь подле небольшого болота, расположенного в четырех километрах отсюда, и алчно летела сюда скорее, чтобы удовлетворить любопытство, чем найти прокорм. Это был зеленолапый кавалер-самец, уже совершивший в течение своей жизни два перелета и, таким образом, уже осенью пересекавший наискось бесконечные земли Монголии и Китая, чтобы найти себе зимовку на берегах, покрытых средиземноморской желтой грязью, подле старых портов, некогда цветущих, но теперь затянутых илом и заброшенных, и вернуться затем в середине весны к пейзажам, которые он любил и где ему подобные избегали гнездиться, то были пустынные озера и высокогорная тайга — излюбленное место беглых каторжников, медведей с рыжеватой грудью, а также бродяг, навсегда покинувших руины промышленных городов. И так как в это лето он не завел себе подходящей подруги, то и решил попутешествовать и провести июль месяц на высоких плато, прежде чем опять отправиться в сторону реки Меконг или реки Перл. В мире зеленолапых самцов и гончих кавалеров этот голенастый был известен под именем Юлгай Тотай.

Он услышал, как рыкнул карабин Иальян Хейфец, и сразу же осколок дерева задел щеку Вилла Шейдмана. Сестры Ольмес выстрелили вслед за тем без промедления, потом снова раздался залп, в котором смешались выстрелы Летиции Шейдман, Лили Юнг, Соланж Бюд, Эстер Вундерзе, Сабии Пеллегрини, Магды Тетшке, а также других многовековых старух, личность которых трудно было установить из-за скрывавшей их травы, впрочем, не такой уж высокой, и, наконец, последовал последний разряд — одиночный выстрел из ружья Наяджи Агатурян. Пули прогудели в нескольких дециметрах от осужденного, который более не двигался и не икал, сознавая, несмотря на явное опьянение, что переживает в этот момент нечто незабываемое.

Юлгай Тотай отлетел немного на запад, потом очень медленно привел в движение крылья, скользя и планируя по все сужающейся спирали и притормаживая в полете, чтобы казаться неподвижным в открытом небе. Он научился летать таким образом, совершенно не свойственным представителям его вида, наблюдая за движениями сарыча и приспосабливая их к своему весу и фигуре. Он задержался над Лилией Юнг и услышал, как она задавала вопросы куда-то в сторону.

Старухи извлекли из ружей еще горячие замки и муфты, они все еще оставались лежать в так называемом положении лежачего снайпера, но все они, казалось, были смущены тем, что не попали в цель, и колебались, прежде чем снова открыть огонь. Под ноздрями у них чернела копоть от пороха, смешанная с запахом молодого абсента и устойчивой вонью, исходящей от мочи овец и верблюдов, которые в течение долгих месяцев спали каждую ночь в том самом месте, где теперь лежали они.

Лили Юнг говорила о Вилле Шейдмане, и она говорила также об их старческой памяти, которая часто теперь страдала от провалов и разрывов, со временем только увеличивающихся. Она неожиданно заявила, что только Шейдман сможет собрать воедино все их воспоминания, когда те дойдут до стадии полного исчезновения.

— Так, Лили понесло, — промолвил кто-то.

— Кто скажет нам, кто мы такие, в день, когда мы уже ничего о том не будем знать, в день, когда уже никто об этом не будет знать?.. — вопрошала Лили Юнг. — Кто расскажет нам, как жили мы в мире праведных и как мы его углубляли и защищали, пока он совсем не развалился?..

— Да, так и есть, ее понесло, — заметила Эстер Вундерзе.

— И она ведь не остановится, эта Лили, — добавила Соланж Бюд.

— Кто подведет за нас итог нашему существованию?.. — продолжала Лили Юнг. — Кто иной, как не Вилл Шейдман, сможет рассказать нам истории из нашей долгой жизни?.. Кто еще сможет воскресить нашу юность и затем наши крушения, катастрофы и то, как нас устранили от мира в доме для престарелых?.. И затем сопротивление, разрушение дома для престарелых, призыв к восстанию?.. Кто сможет все это описать?

Юлгай Тотай стал терять высоту. Он слышал все, до него доносился запах старух, он видел, как по их затылкам и бедрам прокладывали себе путь кузнечики и божьи коровки. Старухи говорили между собой. Четверо или пятеро из них уже отложили ружья и, лежа на боку, жевали колосья дикого ячменя. Наяджа Агатурян закурила трубку. Перед позорным столбом Вилл Шейдман покачивал головой, словно собираясь забыться сном.

— Кто сможет объяснить тем, кто выжил, что мы делаем здесь, вместо того чтобы лежать в могиле?… — спрашивала Лили Юнг.

— Действительно, если ее понесет, она уже не остановится, — сказала Магда Тетшке.

Мгновенно Башким Кортшмаз проснулся и открыл глаза. Ночь вокруг него была нечерна, по причине луны, занявшей свое место на небе. Он привстал на постели, взыскуя к деталям, которые бы могли, так или иначе, продолжить только что посетившие его видения. Он совершил путешествие далеко назад, к эпохе, которая предшествовала восстановлению капитализма, и ему снилась большая любовь его жизни, Соланж Бюд, — та Соланж Бюд, какой она была двести семьдесят два года назад, молодая и привлекательная, и он вновь любил ее, и раздевал ее, как когда-то, вновь ощущая ту почти болезненную гармонию, которая всегда существовала между ними, с первого и до последнего дня их романа, и вновь испытывая головокружительную близость и вибрирующее отсутствие слов, в котором они обычно терялись, когда занимались любовью, и перед самым его пробуждением скверная жидкость залила ему живот.

Он посмотрел на часы. Настольные часики показывали два часа утра. Он покинул матрац из конского волоса, сделал два шага, отодвинул квадрат грубого холста, заменявший стекло, и высунулся из окна. Две капли спермы холодно скатились по его левому бедру и, пройдя несколько сантиметров, застыли. У него было хриплое дыхание, и его удручало общее ощущение обезвоживания. Холст подле головы ему мешал, в нем не было никакой мягкости, при малейшем прикосновении с него осыпались минеральные частицы и золотые песчинки, попаданию которых в комнату он как раз и препятствовал. Он прокашлялся. Большое количество пыли осело на улице в течение вечера, до и после сумерек. Мартовские коты мяукали во тьме, пятью этажами ниже, и время от времени они кидались друг на друга и яростно дрались, вплоть до смерти, или до копуляции. Цемент стен все еще испускал печное тепло. Температура воздуха вряд ли понизилась с вечера более чем на три градуса. В доме напротив с недавних пор поселился бродяга, видны были следы его деятельности, звук подметания, бряцание предметами. Человек приводил в порядок свое жилище, возможно, вторжение песка у него было посерьезнее, чем у Кортшмаза.