— Знаешь что, Янчик! Не думаю, что ты убил Юлиуса Боммера. Но уверен, что ты можешь догадаться, кто это сделал.

Он просто вцепился в калитку. Лицо было мокрое от пота, а белокурые волосы стояли торчком. За его спиной щенок заливался лаем, ребятишки устроили драку. А жена просто стояла и курила.

Маленький автобус «фольксваген» грохотал, продвигаясь вперед на трех цилиндрах. Так всегда у них бывает на одиннадцатом году службы. Охлаждение слишком слабое. Я-то знаю, ведь как раз мое поколение впервые познакомилось с этой жестянкой.

— Он что, даже не посмотрел списки? — спросил Зверь в пятый раз.

Я тряс головой, чтобы не заснуть в раскаленном жестяном салоне. И рассказал все как было еще раз:

— Он никаких отметок не сделал. Он пачку не перелистывал. Он не обратил внимания ни на одно имя. Он стоял как дурак, держа все это в руке, и, по-моему, даже первой страницы не прочел.

Этого Зверь понять не мог. Он, да и любой другой аргентинец, за десять секунд ознакомился бы со всей пачкой, отметил для себя все имена, обратил внимание на все отпечатки пальцев, точно запомнил все мои приметы, а лишь потом величественно пожал бы плечами.

Он поскреб в бороде, качая головой.

— Пожалуй, не такой уж он сообразительный, — сказал я. — А чего ты ждал от простого шведа?

Мы проехали мимо Музея естествознания. Почему это там никогда нет очередей?

— Позвони-ка ему сегодня в ночь, — сказал Зверь. — Чтобы он подумал. Не раз позвони.

— О'кей, — сказал я, закрывая глаза. — Понятно, почему партизаны проиграли свою грязную войну в Аргентине. Сражения не выиграешь, болтая по телефону.

— Huevon! — прошипел Зверь.

— Отвези меня на работу, — зевнул я.

Мне не повезло. Шеф оказался на месте.

Обычно-то по субботам в «Утренней газете» работать приятно. Трудятся только журналисты. И выполнять надо только дневные задания.

Все маленькие шишки отдыхают, ведь важнее всего работать в будни, чтобы оберегать свои позиции. Все любящие выступать отсутствуют, ведь никаких совещаний не проводится. Все усердные карьеристы держатся подальше от редакции, поскольку карьеры куются в служебное время.

Но шеф был там. Он иногда приходил по субботам, чтобы, по его словам, расчистить письменный стол. Он вышел на порог своего кабинета и поманил меня указательным пальцем. По-видимому, сегодня он собирался расчищать свой письменный стол моей персоной.

— Давай пошевеливайся, — сказал Тарн. — Он хочет, чтоб ты облизал этот палец.

— Иди в задницу, — отозвался я.

Шеф придержал для меня дверь в свой кабинет, как сторож в провинциальной церкви. Тщательно затворил ее, попробовал на всякий случай, хорошо ли закрыта, прошел к своему стулу, точно примерился к нему задом, уселся и откинулся на спинку. Лишь когда вся процедура была завершена, он взглянул на меня. Он хотел, чтобы его считали человеком обстоятельным и методичным. Его считали занудой.

Шеф сделал классическую карьеру. Пописывал, когда был студентом. Завершил учебу, стал работать политическим репортером — чтобы быть на «ты» с сильными мира сего. Возглавил на работе профсоюзную организацию журналистов — чтобы завязать хорошие отношения с газетными директорами. Уехал на несколько лет — работал корреспондентом, а затем был вызван домой и поставлен у руля. Читателей он называл «эта старушка Андерссон».

Теперь он взирал на меня и ждал, что я начну признаваться.

Я ухмыльнулся в его сторону и не издал ни звука. Он деликатно переменил позу. Наклонился над письменным столом, взял нож для разрезания бумаг и стал что-то с ним вытворять — все в соответствии со стандартным планом проведения заковыристых заседаний. Отхаркался. Под конец прищурился, глянув на меня уголком глаза, и сказал:

— Я нахожу проблемы сотрудничества особо щекотливыми.

— Хорошо, что у меня их нет, — радостно ответил я.

Он кисло скривился.

— Ко мне обратился Билл Свенссон.

— Тут нет никакой проблемы сотрудничества.

Он вдруг указал на меня ножом для бумаг.

— У нас в «Утренней газете» двести пятьдесят сотрудников и тридцать фотографов. Уже цифры говорят о том, что более высокие требования в смысле дисциплины надо предъявлять фотографам. Кроме того, — разрезальный нож выписывал в воздухе вензеля, — задания выполняют сотрудники. Фотографы с ними сотрудничают.

Он крутанул башкой, чтобы фиксировать меня уголком другого глаза.

— Ты журналист? — спросил я, прежде чем он успел продолжить выступление.

— Разумеется. — Он был явно оскорблен.

— Почему ты не спросишь сначала, что произошло?

Разрезальный ножик замер.

— Я знаю, что произошло.

— У тебя есть версия сотрудника Свенссона о том, что произошло. Ничего другого у тебя быть не может.

Он положил нож и откинулся на спинку стула. Я решил, что он готов выслушать мою версию.

— Это было дутое задание, — сказал я. — Ты обедал с членами правления, и тебя обманул какой-то директор по рекламе. Ты передал в редакцию исходные данные, которые ни на чем не основывались, а у Бронко Билла не оказалось ни характера, ни ума, чтобы все это похерить.

И тут на меня навалилась усталость. Вспомнил, как Юлле улыбнулся и кивнул: Бронко Биллу не место в этой профессии.

Шеф воспользовался паузой:

— А «Экспрессен»[28]это напечатала.

Ясное дело. «Экспрессен» тоже присутствовала на том же обеде членов правления. Для «Экспрессен» Бронко Билл — это обычный уровень.

— Я хочу поговорить о другом, — сказал я. — Умер один из журналистов «Утренней газеты». Возможно, его убили. Разве «Утренней газете» не следовало бы постараться, чтобы эта история была расследована до конца? Не следует ли «Утренней газете» выделить трех толковых репортеров, чтобы размотать весь этот сюжет?

Он сидел, удобно устроившись на стуле, и смотрел на меня сверху вниз. Бледный, а ведь летнее солнце сияло вовсю. Ротик у него был слабохарактерный, губки дрожали, но он улыбался.

— У тебя нет ни того образования, ни того опыта, которые необходимы, чтобы работать в области журналистики, — сказал он. — Это заметно. Смерть Юлле — это прискорбно. Но выяснять, как он умер, — не наша задача. У нас есть полицейский корпус, который этим занимается, есть прокуратура, которая следит за этим расследованием, и есть судебные инстанции, которые решат юридические вопросы о чьей-то вине — если таковые встанут.

— Черт, — сказал я, — если б только я мог об этом кое-что рассказать...

— Но ты не можешь. И, пожалуй, так оно и лучше.