— Ты потом поймешь.

В конце концов Петер покоряется. Но отныне каждое утро он читает Моде[6], а вечером — повторяет «Шма Исраэль» с еще большей энергией и решимостью. В постели, закрыв глаза, он шепчет, прежде чем приступить к молитвам: «Меня зовут Гамлиэль. Моего отца зовут Пинхас. Маму зовут Руфь». Илонка не мешает ему. Она только просит его быть осмотрительным и тщательно следить за тем, чтобы еврейские слова не звучали в венгерских молитвах.

Вспоминая этот период своей жизни, Гамлиэль ощущает привычное и благотворное волнение. Храбрая и чудесная Илонка… отчего она была так нежна с ним? Что подвигло ее рисковать свободой и, быть может, жизнью — если и не очень счастливой, то спокойной — ради маленького еврейского мальчика, у которого в отсутствие родителей не осталось в мире никого, кроме нее?

Она все больше и больше тревожилась. Слишком яростной стала ненависть нилашистов, грязных венгерских нацистов, находившихся теперь у власти. Слишком частыми — аресты. Слишком внезапными — все лучше и лучше организованные облавы. Более тщательными — проверки документов. Кольцо сжималось вокруг ушедших в подполье евреев. Слишком много стукачей. Слишком много полицейских налетов в соседние дома. Слишком много обысков. Слишком много криков и рыданий посреди ночи. Не все из арестованных сумели выдержать пытки. Слишком много народу в тюрьмах.

— Слушай меня, мой большой мальчик, — говорит Илонка. — Когда я на работе, ты никому не должен открывать. Ты меня понял? Никому. Если в дверь постучат, ты будешь сидеть спокойно. Не шевелясь. Если закричат, промолчишь. Запомни: ни малейшего шума. Даже не дыши.

В тот вечер никто не постучал в дверь. Но маленький еврейский мальчик, бодрствующий и напряженный, не стал ложиться в постель. Тихонько усевшись в углу и положив руки на колени, он ждал возвращения Илонки. С каждой минутой тревога его росла, тяжелела. Липла к коже. Давила грудь. Ему хотелось заплакать, потом умереть. Чтобы взять себя в руки, он вызвал в памяти лицо мамы: она улыбалась ему, и это разрывало душу. Где она? «По соседству», — говорила Илонка. Отчего такая неопределенность? Она думала, что так лучше. Знать было слишком опасно. Но Илонка, где же она? Отчего задержалась? Если ее схватили, кто о нем позаботится? Рассветное небо уже становилось ярко-красным на востоке, когда Гамлиэль услышал, как в замке поворачивается ключ.

— Если бы ты знал, до чего я огорчена, — сказала ему Илонка, снимая пальто. — Вчера комендантский час был особенно строгим. Вся наша труппа провела ночь в кабаре. Даже директор. А ведь он из этих подлецов-нилашистов.

Она прижала его к себе и поцеловала в лоб.

— Должно быть, ты перепугался, мой маленький Петер. Я так расстроилась. В следующий раз, если опять начнутся облавы и мерзавцы будут слишком усердствовать, я придумаю что-нибудь другое, чтобы защитить нас…

В ее объятиях маленький мальчик почувствовал себя в безопасности.

— А теперь пойдем спать. Я совершенно без сил, и ты, конечно, тоже.

Они легли, не раздеваясь, на одну кровать, и она сразу заснула. А он нет. Ближе к вечеру она сделала ему бутерброды с маслом, но он не смог съесть ни крошки: бессонница, усталость и страх отшибли у него аппетит.

На следующей неделе до ушей Илонки дошел смутный слух: нилашисты раздобыли новую информацию, списки, адреса — пользуясь поддержкой немцев, они не преминут нанести удар. Короче говоря, евреи никогда еще не подвергались такой опасности.

Усевшись на софу, она поманила к себе своего маленького питомца.

— Сегодня вечером, мой большой мальчик, я возьму тебя с собой, — сказала она.

— Куда мы пойдем?

— В кабаре.

— Что такое кабаре?

— Это место, где люди веселятся.

— Какие люди?

— Когда-то они были богатыми и сильными. А сейчас стали вульгарными.

— Почему они не могут веселиться у себя дома?

Илонка, прыснув, погладила его по голове.

— До чего же ты умный, сердце мое. А они нет. Они лучше чувствуют себя в кабаре с чужими людьми, чем дома, со своей семьей.

Маленький мальчик задумался и помрачнел.

— Но ты останешься со мной?

— Конечно, дорогой.

— Все время?

— Нет. Не все время.

— Где ты будешь? Далеко?

— Нет. Совсем рядом.

— Значит, мы будем вместе?

— Нет. Не совсем так.

Маленький мальчик втянул голову в плечи:

— Я не понимаю. Как можно быть вместе и не вместе?

Она взяла его за руку:

— Не грусти. Я буду недалеко. Я буду на сцене.

— Что такое сцена?

— Ты увидишь. Это для актеров, музыкантов и певцов. Я буду петь. Ты будешь смотреть на меня.

— Я все время смогу смотреть на тебя?

— Все время.

— Издали, Да? Совсем издали?

Видя тревогу мальчика, Илонка делает усилие, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, мой дорогой. Я тебя не брошу. Пока я буду петь, ты будешь за кулисами, а все остальное время — в зале.

С этими словами она прижала его к груди. Он застыл, словно оглушенный: ему нравилось это охватывающее его тепло. Илонка стала целовать его в щеки. Петер почувствовал, как они запылали. И внезапно вспомнил мать. Он хотел вырваться, но Илонка была сильнее. Тогда он смирился. И когда она перестала целовать его, ощутил странное чувство сожаления.

— Не плачь, — сказала она, гладя его по голове. — Особенно в кабаре. Это привлекает внимание. Я буду с тобой. Всегда. Не надо плакать. Только евреи плачут. Даже когда Гамлиэлю хочется плакать, Петер не должен это показывать.

Отчего она просила его не плакать, хотя сама не могла сдержать слез, словно под воздействием какого-то предчувствия?

— Я не плачу, — произнес он наконец. — Я буду тебя ждать.

Помолчав, он добавил:

— Я буду ждать тебя, как жду маму.

Он вновь умолк, затем поправил сам себя:

— Нет, не так, по-другому…

— Знаю, мой дорогой, знаю. Мама бывает только одна. Ты ее ждешь. Я тоже. Она вернется, добрый еврейский Бог вернет ее тебе, вот увидишь.

Она подошла к зеркалу и стала краситься. Тем временем на боязливый и молчаливый город внезапно обрушились сумерки.

По улице, показавшейся им бесконечной, они шли быстрым шагом, встречая на пути солдат, полицейских и молодых фашистов, но ни одного еврея: для евреев начинался комендантский час. Стараясь улыбаться, Илонка провела сына своей подруги в уже заполненное кабаре. Она указала ему на пустой столик, стоявший отдельно в плохо освещенном углу и предназначенный, наверно, для ее персональных посетителей. Шумный дымный зал. Петер не знал, куда смотреть. Кругом сновали торопливые официанты с напряженным взглядом, держа в руках подносы с полными и пустыми тарелками, бутылками и стаканами. На эстрада утопающей в полумраке, музыканты играли печальные томные мелодии, но их никто не слушал. Некоторые спускались в зал и смешивались с клиентами. Гул голосов: смех, крики, оклики. На танцевальной дорожке топтались сплетенные в объятиях пары, фигуры сходились и расходились, «да» и «нет» звучали почти одновременно, жесты приязни и тут же злобная брань.