— Не смотри, — сказала Илонка. — Даже когда я выйду на сцену, не смотри. Обещай мне это. Даже когда я запою, не слушай. Закрой глаза и представь, что ты в другом месте, рядом с мамой и папой…

Петер-Гамлиэль не понимал, почему не надо смотреть, но послушно кивнул в знак согласия.

— Не забудь, что ты мой племянник, — продолжала Илонка шепотом. — Сын моей старшей сестры. Ты живешь в Фехерфалу. Тебя зовут Петер Кертеш. Сын Магды. По воскресеньям ты ходишь со мной в церковь. Если тебя спросят, католик ты или кальвинист, скажи, что не знаешь.

— Кальвинист, это кто?

— Добрый христианин.

— Значит, все христиане кальвинисты?

— Нет. Не все. Только те, кто верит, что Кальвин был самым преданным учеником Христа.

— Они были друзьями?

— Этого я не знаю. Они все уже давно умерли, пусть покоятся в мире. Поговорим лучше о людях, которых ты должен знать. Пастор, или священник. Его зовут Миклош… Повтори.

— Миклош. Пастора зовут Миклош.

— А тебя?

— Петер.

— Кто ты?

— Еврей-кальвинист по имени Петер.

— Так нельзя говорить, — в ужасе восклицает Илонка.

— Еврей-католик по имени…

— Нет!

— Что я должен сказать?

— Ты мой племянник. Повтори.

— Я твой племянник.

— А где твои родители?

— В деревне. Дома.

— Где твой дом?

— В Фехерфалу.

Она посмотрела на него с нежностью.

— Хорошо, очень хорошо. Ты ужасно смышленый. Твоим родителям повезло. Когда-нибудь они будут тобой гордиться.

Ее перебила очень сильная и очень белокурая женщина, которая шепнула ей на ухо:

— Пошевеливайся, сейчас твой выход.

Женщина бросила любопытный взгляд на маленького мальчика.

— А это кто? Твой ублюдок?

— Мой племянник.

— Я не знала, что…

— …ты много чего не знаешь, — жестко парировала Илонка.

Блондинка пожала плечами и удалилась. Илонка последовала за ней к эстраде, внезапно залитой светом.

— Дамы и господа, уважаемые гости… — выкрикнула блондинка странно хриплым, мощным, почти оглушительным голосом.

Никто не обратил на нее внимания.

— Дамы и господа, — повторила она с заметным озлоблением. — Если вам будет угодно… Утихомирьтесь, прошу вас… Представьте, что ваши верные и смертельно скучные супруги сидят рядом с вами… Ну же, угомонитесь наконец… Ведь вам сейчас выпадет счастье и честь послушать обожаемую и любимую звезду, да, любимую, потому что ее любят настоящие мужчины, а не такие тюфяки, как вы…

По залу прокатилась волна насмешливых реплик: «Любимую, слыхал, Иштван? А любят ее как? В постели или стоя?» Ничуть не смущаясь, не поведя даже бровью, Илонка затянула сентиментальную песенку, которую обычно публика принимала тепло. Но сейчас голос ее потонул в общем гомоне. Кто-то завопил: «Если хочешь, чтобы тебя слушали, сними платье». Другой выкрикнул: «Покажи-ка нам то, что ты так плохо прячешь». Илонка заставила себя просить, но затем, продолжая петь, сняла свою красно-зеленую блузку. «Еще, еще», — скандировали в зале. Одни посетители бешено аплодировали, другие делали грубые жесты. Не надо смотреть, сказал себе Петер. Она просила меня не смотреть. Понимал ли он, что присутствует при ее первом унижении? Он закрыл глаза, но тут же раскрыл их вновь: рев прекратился. В дверях кабаре стояла группа вооруженных нилашистов в форме. Внезапно наступила тишина, люди будто вернулись к реальности. Все, кроме Илонки, смотрели на вошедших. Илонка же, держа в руках блузку, повернулась к маленькому мальчику, который послушно сидел за столом, не зная, что делать со взглядом своим и своим телом.

— Есть здесь büdös Zsidók, грязные евреи? — спросил главарь нилашистов.

Никто не отозвался.

— Повторяю: есть здесь грязные евреи? Пусть встанут.

Никто не шелохнулся.

В конце концов к главарю подошел хорошо одетый человек.

— Я владелец этого заведения. Вот мои документы. И партийный билет. Я здесь знаю всех. Я готов поручиться за всех и за каждого.

Толстый коренастый нилашист с иссиня-черными волосами и гитлеровскими усиками небрежно осмотрел документ и сунул его в карман. Потом нервическим жестом дал знак своим приспешникам, стоявшим у него за спиной. Те разошлись по залу, останавливаясь у столиков, чтобы допросить посетителя, проверить бумажник или пощупать грудь танцовщицы. Они почти завершили обход, когда главарь заметил сидевшего в углу маленького мальчика.

— А ты кто такой?

Петер, охваченный паническим страхом, забыл все, чему его учили.

— Ну, ты, часом, не немой? Или… еврей?

— Я калто… калтоист, — пролепетал маленький мальчик.

Толстый нилашист заржал:

— И я тоже калтоист!

Со сцены раздался голос Илонки:

— Он со мной.

В разговор вступил старый нилашист:

— И не стыдно тебе? Разве детям здесь место?

— Мне не с кем было оставить его дома.

Какой-то лысый пьянчуга сразу ухватился за ее слова:

— Одна живешь? Давай я составлю тебе компанию! Мы славно повеселимся, уж поверь! Малыш? Он нам не помешает, обещаю, клянусь! Отправим его к соседям.

Илонка сошла со сцены и встала за спиной Петера, обняв его за худенькие плечи.

— А если к тебе приду я, ты меня примешь? — лукаво осведомился главарь нилашистов.

— Разумеется, — сказала Илонка. — Только договорись с хозяином. Моим временем распоряжается он. И оплатой тоже.

Тогда нилашист с нарочитой вежливостью поклонился ей:

— Kezét csókolom, kedves aszonoyom. Целую ручки, дорогая мадам.

Сразу после этого нилашисты ушли. По знаку хозяина музыканты вновь заиграли свои то печальные, то зажигательные мелодии.

Измученный еврейский мальчик заснул, уткнувшись головой в скрещенные на столе руки.

Когда-нибудь, сказала себе Илонка, возвращаясь на сцену, я буду петь для него, я порадую его, заставлю смеяться, избавлю от страха, покажу красоту счастья. Когда-нибудь я расскажу ему о своем детстве. Когда-нибудь я буду заниматься любовью только по любви. Когда-нибудь я взгляну на мужское тело без гадливости. Тогда я буду думать о себе без отвращения, без угрызений.

Когда-нибудь я буду жить по-настоящему, жить с утра до вечера, улыбаться, когда хочу, я буду нравиться тем мужчинам, которые нравятся мне, когда-нибудь я буду ждать вечера без страха.