А ночью Максим проснулся от стука в стекло. Удивленно поднял голову – жили они в многоквартирном доме, на двенадцатом этаже, ну кто может постучать. Вгляделся – а в пыльное стекло ангел бьется. Лицо у него мучнистое, раздутое, шея голову не держит, и та безвольно свисает на плечо, и на ней – обрывок грубой веревки. Черный рот приоткрыт, да на бок скошен. А глаза и не видят словно – пленкой белесой подернуты. И крылья за спиной – два огромных серых голубиных крыла с проплешинами, половины перьев нет, просвечивает розовая птичья кожа с пупырышками.

Движения у ангела ломаные, неловкие, бьется в стекло, хотя форточка приоткрыта – мог бы руку просунуть да отпереть щеколду. Максим сидел на кровати, прижав колени к груди, и тихонько просил: «Пап… Не надо, пап. Не иди сюда. Давай я лучше тебе издалека все расскажу!.. Пожалуйста…» Но ангел не слушал. Раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать, кто не спрятался – я не виноват.

Мать услышала всхлипы, подошла, лоб его потрогала и ахнула – температура под сорок. И началась беготня, «неотложку» вызвали, укол ему сделали, раздели, водкой спину натерли. А утром он маме про ангела рассказал, но та не поверила, сказала – у тебя просто жар был. Не прилетают они никогда, не возвращаются. И тихонько добавила: «К сожалению».

* * *

Наконец все разошлись по комнатам. Уже светало. Девушка Лариса была накормлена, и, несмотря на овечий кроткий взгляд, аппетит у нее оказался волчьим. Каша, которую ей с горкой положили, исчезла в считаные мгновенья, и была с гедонистическим прихлебыванием запита горячим сладким чаем. Лариса разрумянилась, и взгляд ее стал мутным. Рада не собиралась особо заботиться об ее уюте – бросила на пол старый матрас, нашла какое-то одеяло, вместо подушки вчетверо свернула плед. Ларисе, казалось, было все равно – свернувшись на скромной лежанке, она провалилась в сон еще до того, как Рада покинула сени.

Дверь Рада заперла на два замка, и это была не поза, не ревность дракона к принцессе – она бы и сама не смогла объяснить, почему, но от девушки чувствовалась угроза, опасность. Как будто бы она вела за собою беду.

Рада знала, что муж, спокойно лежавший рядом, не спит. Она слишком хорошо знала его, чтобы чувствовать тонкие состояния. Максим отвернулся к стене, почти с головой накрывшись одеялом, дыхание его было ровным, но Рада чувствовала и напряжение, и злость, и некоторую даже беспомощную растерянность. Его тоже можно понять, наверное. Всех на свете можно понять. Чем старше становишься, тем отчетливее понимаешь, что люди неправые – это миф, придуманный примитивным сознанием. Пока человек живет в системе координат, где он – центр вселенной, других людей он оценивает только с собою сравнивая. Мол, любишь меня – значит, хороший человек. Не любишь – ну козел, одним словом. И кажется – отличная система ведь, живи и радуйся.

Но как только внутренний Джордано Бруно восклицает, что не солнце вертится вокруг земли, а наоборот, что ты тут – не главный, не по тебе идет мера правды, красоты, до тебя вдруг доходит, что по-настоящему упрощает жизнь, не грубая схема, а понимание взаимосвязей. Умение сделать шаг назад и взглянуть из иной перспективы. Сначала сложно смириться с этим открытием – даже, бывает, зовешь на помощь внутренних инквизиторов, которые с годами наработанным профессионализмом утаскивают внутреннего бунтаря на костер. И ты какое-то время живешь в сладком неведении дикаря. Но ты уже отравлен пониманием, оно уже дало ростки.

– Спишь? – не выдержав, шепотом спросила она. Шепотом – чтобы не разбудить сопевшего в своей колыбельке Мишеньку.

Муж ничего не ответил. У него была напряженная спина, и глаза наверняка открыты. Рада вдруг поняла, что у нее щеки мокрые – заплакала, а сама не заметила.

Максим, конечно, тоже не спал. Спиной чувствовал, что жена плачет. У них давно была не любовь, а симбиоз. Он это понял, когда уходил к рыжеволосой Марине. Несколько месяцев другой жизни, идеальной, смешливая женщина с волосами, пахнущими яблочным шампунем, блины с вареньем по утрам, «а давай сходим в Пушкинский посмотреть на прерафаэлитов», светлая квартира, фарфоровые ангелочки на подоконнике. У других – развод, а у него – как будто бы операция по разделению сиамских близнецов. Он однажды смотрел по Discovery фильм о таких – молодые девушки, их разделили, все, вроде бы, успешно прошло, а они все равно в обнимку спят. Максим отчасти завидовал жене, что та может вот так тихонечко и без усилий всплакнуть перед сном.

Так все запутано в современном мире, что мужская слабость – это вроде как сила. И у него не хватало сил проявить слабость, и он себя за это ненавидел иногда. У Максима был друг, который умел плакать. Солидный человек, под полтинник, серьезный бизнес, жесткость манер, жена, две любовницы, взрослые дети. И прекрасный редкий дар – он не стеснялся плакать, выпустить наружу то, что его мучило. Не пресловутая «скупая мужская» – нет, настоящие слезы.

Максим растерялся, когда это случилось впервые – приятель позвал его в бар, они заказали по двойному виски, закуски какие-то, и тот сначала вполне буднично рассказывал, как дочь застала его целующимся с любовницей, которая младше ее на три года – и не было ни агрессии, ни обиды на него, дочь растерялась просто, как будто бы снова стала маленькой. Любовница была неслучайная, встречались второй год, вместе и в Париж, и в Рио, и на Мальдивы, и даже в последнее время начали звучать какие-то осторожные «навсегда». Хотя приятель понимал, что женой эта девочка ему не станет, и не в законах социума, на которые ему плевать, дело. Просто девочка – как шампанское, а та, с которой делишь кров, должна быть как коньяк, который дает осторожное благородное тепло, а не веселый короткий хмель и иллюзию апреля.

В девочке всего чересчур – от длины ресниц до реакции на радость. И вот когда он увидел удивленное и расстроенное лицо дочери, в нем перевернулось что-то, и он вдруг почувствовал себя жалким. Как будто бы до того считал себя игроком, и вдруг в один момент понял, что на самом деле он – фишка. Играют обстоятельства, гормоны, социальные схемы, а он унылым петрушкой скачет по клеточкам игрового поля. Приятель рассказывал без драматизма, даже шутил, и Максим не сразу заметил в полутьме бара, что тот плачет. А когда заметил, почувствовал себя так, как будто бы застал его за чем-то постыдным, интимным, не предназначенным больше ни для кого. Но приятель не смутился – просто вытер лицо салфеткой, коротко объяснил: «Прости. Мне так легче. Когда-то пытался бороться, а потом плюнул – так правда легче». И Максим с удивлением осознал, что он сам, подавляющий эмоции, – слабак, а приятель, спокойно принявший свою темную сторону луны, – мудрый и сильный.

За стеной не спала их дочь, Яна.

Она была скорее свидетелем случившегося вечером, сама ни слова не произнесла. Лариса эта ей сразу не понравилась – беспричинно. Как будто бы какой-то фон вокруг нее был – тревога, тоска и ложь.

И Сашенька тоже не спал, но этого никто не видел. Высунув кончик языка и подсвечивая фонариком, он строил башню из спичек. Башня уже была ростом почти с него самого, и в ней появился опасный наклон, но Сашенька знал, что конструкция не развалится, потому что, не зная формул и не имея представления о теории пропорций, он обладал безошибочным внутренним чутьем на гармонию. В башне были окна-бойницы, и даже балкончики, а сверху – плоское плато, как будто бы площадка, на которую было бы удобно приземлиться дракону.