– А тебе не кажется это странным? Как будто они знают что-то, а тебе не говорят?

А она меня дурой назвала.

– Конечно, говорит, они мне сочувствуют. Яков ведь против всех врачей. А рожать мне зимой предстоит. Тяжело родить в лесу посреди зимы. Но я молодая, крепкая, справлюсь.

– Ага, но почему в деревне других деток нет? Семьи – есть. Мужчины живут с женщинами, годами. А младенчика – ни одного? Тебе не кажется это странным?

– Нет детей – значит, бог не дал, – строго сказала мне тогда мать.

Только вот права я оказалась. В тот год я и не узнала, что произошло на самом деле. Но в ту ночь, когда мама родила, случилось что-то страшное, о чем мне не рассказали. Рожать ее увели в другую избу. Там жила пожилая женщина, которая умела из трав варить лекарства. Маму увели заполночь, а когда светать начало, я услышала крик младенца. Тяжелые роды были, у мамы бедра узенькие, как у девчонки. Я обрадовалась и провалилась в сон. А утром меня мама разбудила, мрачнее тучи. И сказала, что ребеночек мертвым родился.

– Как же так? – удивилась я. – Я же слышала, как он плачет! Сама слышала!

Мама замялась, а потом сказала, что я ее неправильно поняла – не мертвым родился, а пожил несколько часиков, да и отошел.

– А хоронить когда будем?

И тогда она меня во второй раз удивила:

– Успокойся, доченька, уже схоронили его.

Но ни могилки мне не показала, ни даже места, куда тельце унесли. Я ее тогда трогать не стала – слабая она была и плакать принималась все время. Лицо скукожится, глаза влагой наполнятся – а потом возьмет себя в руки, губы в улыбке неестественной растянет и говорит что-нибудь вроде: «Ну ничего, жизнь длинная, справимся как-нибудь». День прошел как-то, мама лежала, я ей воду приносила, Яков приходил, на постели ее сидел и по голове гладил. Только вот я заметила странное – будто бы кошка между ними пробежала. Тот руку тянет, а мать уворачивается, как будто бы ей не хочется, чтобы Яков ее трогал. При этом еще день назад она его не просто любила – обожествляла, готова была сапоги его целовать. Но мало ли – милые бранятся, да и горе такое… А ночью еще более странное случилось – я снова детский плач услышала. Сначала подумала – снится мне. Я ведь тоже младенчика очень ждала, братика или сестричку. Скучно мне в деревне было, а тут – маленький. Но нет – сон я стряхнула, но младенец продолжал плакать. Я накинула платок на плечи и осторожненько на улицу вышла, прямо босиком. Яков был помешан на закаливании, он быстро нас с мамой научил и босиком по снегу ходить, и водой ледяной обливаться, мы болеть совсем перестали. Выбралась я на улицу – ночь морозная, звезды, снег блестит, красиво так. Плач определенно из дома повитухи раздавался. Я тихонечко подкралась и в окошко заглянула. У старухи свечка на столе стояла, свет скудный, но я успела разглядеть, как она младенчика укачивает. А тот плачет – видно, голодно ему без молока материнского. И тут кто-то меня грубо за плечо потряс – оборачиваюсь, а там Яков, и лицо без улыбки. Обычно он улыбался все время точно блаженный, а тут стоит, хмурый, у меня сердце в пятки ушло.

– Что ты здесь забыла, дочка? – строго спрашивает.

– Да мне показалось, что ребеночек плачет, – я решила не врать, потому что ложь он быстро распознавал. – Решила посмотреть. Подумала – может, помощь нужна. Заглянула в окно – а там, вроде, и нет никого…

– Ты уверена, что плач слышала? – Лицо Якова ближе ко мне придвинулось, а глаза какие страшные у него были, и смотрит так внимательно.

– Ну может, и померещилось… Но вроде бы, слышала, – я так нарочно сказала, чтобы подозрение отвести от себя. Поняла, что нельзя признаваться.

И Яков мне поверил.

– Иди спать, деточка, – по голове погладил и снова стал таким, каким его привычно видеть было – ласковым, улыбчивым. – Приснилось тебе все. Умер наш ребеночек, нет его больше.

Так я и не поняла, что случилось, что они с младенцем сделали. Через много лет узнала правду. А плача больше не слышала я и ребенка никогда не видела. И на следующее утро старая повитуха позвала меня чай пить. Видимо, Яков ей приказал. Чтобы показать мне дом – видишь, мол, нет у нас никакого младенчика. Потому что среди ночи они его куда-то дели. Только вот, куда и зачем. С мамой я об этом говорить не осмелилась – да и она была совсем плоха. От еды отказывалась, все молча стену рассматривала. Но потом ничего, оправилась, улыбаться снова начала. К весне уже и с Яковом обратно спелась, снова кошкой к нему ластилась. Только вот я с тех пор стала наблюдать за нашими внимательнее. И через какое-то время поняла страшное: то, что с мамой моей случилось, – там обычное дело. Рождаются в поселке дети. Оно и неудивительно. Люди все в основном молодые, многие живут парами. О беременности не говорят ничего, наоборот – скрывают до последнего. Просто носят свободные платья – и все. А потом – хоп! – и с животом она плоским ходит. Родила, а куда дела ребенка – неясно. Некоторые грустили после родов, а иные – ходили и светились все, как будто бы чудо какое с ними произошло. Не могли же все младенцы умирать в родах. Да, условий никаких, но хоть кто-то должен ведь выжить был. Тем более, все в поселке на здоровье тела помешаны. Все закаляются, гимнастикой занимаются… И такое общее проклятье. Я пыталась осторожно об этом поговорить с мамой, но та сразу оборвала – не лезь не свое дело, целее будешь. И еще одну странность я заметила. В каждую ночь субботнюю почти все люди из поселка куда-то девались. Собирались и уходили тихонько, и Яков их вел. И мама моя была среди них тоже. Происходило это поздней ночью, после двух. Тихонько отпирались ворота, и они все выскальзывали гуськом, и в лес уходили. Ни факелов при них не было, ничего вообще. А потом так же тихо возвращались, уже под утро, и не говоря друг другу ни слова, расходились по своим избам. Я и это у матери выведать пыталась:

– Куда вы ходите по ночам, мам? Я давно заметила, в окошко много раз видела.

– По ночам спать надо, тогда и не будет ерунда мерещиться, – отмахнулась мама, и по выражению ее лица я поняла, что большего мне от нее не узнать.

Так и шли годы. Может, будь я взрослее, я бы взбунтовалась. Но ребенку проще к дикостям разным привыкнуть. Я видела, что мама моя перестала быть счастливой. Что Яков от нее гуляет вовсю, а мама мучается. Хотя жили они все еще вместе. Однажды я заметила, что мама снова беременна. Но она отрицать начала:

– Я поправилась просто. Привыкла здесь травками да ягодами сушеными питаться, тело перестроилось. А тут Лукерья повадилась пироги печь, я и начала таскаться к ней. Как тесто меня расперло, Яков уже ругается, пора худеть. Скоро возьмусь за себя.

Это была наивная ложь. Всем было известно, что Яков никогда не позволил бы жителям поселка наедаться пирогами. У него был пунктик про еду. Он и побить, и выгнать за такое мог. Мама родила нового малыша – в доме все той же повитухи. На этот раз я братика или сестричку не ждала – знала, что и этого они куда-то денут. Так и вышло. А в позапрошлом году мамы не стало. Все быстро так случилось – она на глазах слабела и чахла. Я все говорила Якову – мы должны в больницу ее отвезти, но тот к врачам еще более сурово, чем к еде, относился. Отпаивал ее травками какими-то, уводил в лес на сутки, даже землю однажды заставил есть. Лежит мама, худенькая такая, рот в земле перепачкан – давится, но глотает рыхлые комки. Якову своему верит. Так и померла. Тело ее куда-то унесли, я даже могилы ее не видела. А спустя, наверное, месяц, Яков ко мне в комнату впервые пришел. Сначала разговорить меня пытался – что я уже совсем большая стала, пора мне вносить в жизнь деревни какой-то вклад. Меня на ноги подняли, вырастили умницей-красавицей, где же моя благодарность.