Угу, и морлоки там закусывают элоями из верхних уровней Варлойна.

— Ладно, ладно, уяснил. Ты не убегай далеко вперед, понял?

— Слушаюсь, вашество!

Где же мой гаер? Учитывая его привязанность к выпивке — он должен чувствовать себя здесь как в раю.

— Скоро уже?

— Да почти на месте, вашество, уже вот-вот-вот…

Вина, вина… кругом вина, бочки с блестящими или заржавленными краниками, иные сосуды заткнуты просто деревянными чипками. Интересно, что в здешнем мире добавляют в вино, чтобы оно не превратилось в уксус? На Земле со времен Древнего Рима вино окуривали серой, возможно, здесь используется та же процедура консервации. Однако местный алкоголь просто отвратителен на вкус, не могу к нему привыкнуть. Вот к жестокости местной — да, привык, уже не дергает меня от жестокости и цинизма, хотя я и боюсь, что Санкструм вытравит из меня все бескорыстно-человеческое, каплю за каплей выжмет, и превращусь я в сухого и безжалостного ублюдка…

— Тут много старых вин… — сказал я наугад. Проводник тут же откликнулся:

— Так точно: милостивец наш Экверис Растар собирал вина со всех концов известного мира, этой, как же ее, ой… ойкумены, имел радость дегустировать самые лучшие сорта, и денег на свою коллекцию никаких не жалел! И белые вина, и красные вина, и зеленые вина крепкие, что сейчас по трактирам продают, все вина собирал!

Собирал, а страна меж тем приходила в упадок.

Пинакотека, другими словами, под главным бальным залом Варлойна — огромная пинакотека. Актив? Пожалуй, да. Я найду ему применение.

Но где же мой гаер? Сам я его вряд ли отыщу, он наверняка уже упился и спит, кричать, звать бесполезно. Ряды бочек и стеллажей скрываются во мраке. Свечные фонари на колоннах освещают лишь узкое пространство вокруг себя. Сам я в поисках Шутейника проваландаюсь здесь весь вечер. Будь у него запах перегара, я бы на него неминуемо наткнулся и дошел до цели, как гончая, с обонянием у Арана Торнхелла все в порядке. Но в таком месте никакой перегар не пробьется сквозь естественный аромат алкоголя, исходящий из бочек. Ну и от многократно пролитого на каменный пол вина, краники-то подтекают, поди. Кстати, надо взять это на заметку и приказать законопатить все краники. Во-первых, голова уже идет кругом от винных паров, и во-вторых — вино это мой актив, и я намерен распорядиться им во благо Санкструма. Впрочем, нет смысла конопатить — вино я сбуду очень быстро.

Проводник остановился у поперечного коридора и поманил меня рукой.

— А вот и пришли, вот он, вашество, хогг ваш, как есть собственной личностью вино финиковое заморское попивает, блудодей, э-э, благодей, да-да, благодей! — Он поставил фонарь на пол и отступил, давая мне возможность пройти в коридор.

Я как дурак сунулся в подготовленную ловушку, узкий коридор-перемычка между винными рядами был длиной метров пять, я сделал вперед три шага, затем, почуяв неладное, обернулся. Проводник уже лежал на полу, а убийца вытаскивал из его спины длинную, тускло блестящую, заостренную железяку. Фонарь был поставлен так, чтобы освещать меня наилучшим образом.

Вот почему голос проводника «давал петуха». Он знал, что убийцы уже поджидают меня внутри, и вел меня, как барана на бойню. Только он не ожидал, что его прикончат, чтобы устранить свидетеля.

Убийца поднял голову и взглянул на меня сквозь черные прорези в серебряной театральной маске. Рот маски был трагически изогнут книзу острыми уголками. С кинжала тягуче, как вишневый сироп, капала кровь смотрителя винных подвалов. В другой руке убийца держал зажженный фонарь с подкрученной фрамугой, отчего клин света напоминал огненный меч.

Драма в винных подвалах Варлойна…

Глупо играть в героя, когда против кинжала у тебя только кастет. Я решил удрать, но с другой стороны путь мне заступил человек в серебряной маске, чей рот был изогнут в задорной улыбке. Комик. Замаскированный убийца. Кинжал в одной руке, фонарь в другой. Умники, додумались напялить театральные маски, наверняка, у послов Степи идейку сперли! Я швырнул в него свой фонарь, комик отшатнулся, и в этот миг я проскользнул мимо него в спасительную темноту винных рядов. Если наддать, я смогу затеряться в темноте, это единственный шанс…

Которого больше нет.

Шутейник! Смотритель подвалов не соврал — он привел меня почти к самому месту, где находиться радостно изволил мой помощник. Вот бутылочный стеллаж, вот бочка — небольшая, с латунным краником, под нею забылся в пьяном сне мой друг-гаер, лежащий так, что даже капли из закрытого краника падают ему на лицо. Фонарь возле ног едва тлеет, видно, что свеча на последнем издыхании; из-под спины виднеется железная рукоять гладиуса.

Если я его брошу — пропадет гаер. Прирежут, чтобы досадить сбежавшему архканцлеру. Или — что хуже — возьмут в заложники. Ни того, ни другого я не могу допустить.

Сзади послышался частый шорох шагов, клинья света от двух фонарей начали сгребать паутину со стен.

Я решил вытянуть гладиус из-под хогга, но понял, что меня приколют раньше. Развернулся на каблуках. На меня мчались улыбчивая и кислая серебряные маски. Комик и трагик. Противоположности. Комик будет смеяться над моим трупом, а трагик поливать его крокодильими слезами.

Я сорвал с груди знак архканцлера и крутанул в воздухе на тяжелой золотой цепи. Острый край зацепил маску трагика, взвизгнул, выбив веер искр. Трагик нерешительно замер, а комик начал обходить меня сбоку, но я, не переставая вращать архканцлерский знак, саданул комика ногой в коленку. Попал удачно, комик охнул и отпрянул, запрыгал на одной ноге, сдавленно сыпля проклятия сквозь прорезь улыбки и размахивая фонарем. Трагик надвинулся, кинжал рыскнул острием, словно сам выбирал место для удара. Я отскочил и махнул цепью: знак врезался в предплечье трагика и кинжал выпал из его пальцев. Я вмазал ногой в живот убийце, попал, хотя целил пониже, и пока он, скрючив тело, пытался отступить, подхватил кинжал с пола. На синеватой стали виднелись кровавые разводы.

Теперь у меня есть оружие, хо-хо-хо!

Только как фехтовальщик я дуб стоеросовый, если не хуже.

— Хро-хру-хря! — послышалось за спиной. Пьяный голос Шутейника пробормотал невнятно:

Я небом проклят, я не свят.

И сам себе я кровный брат.

Везде печален мой удел,

Мирок мой жалкий уж истлел.

Истлел, как же, раздраженно подумал я. Не истлел, а пропитался вином, пьяная ты сволочь!

Комик напал справа, со стороны особенно высоких бочек, от которых шел сильный мятный дух. Глазные впадины улыбчивой личины напоминали дыры в ад. Я выставил кинжал, сталь визгливо ударилась о сталь, затем еще трижды; комическая маска пробовала мое умение фехтовальщика. Из прорези рта раздался смешок, и заключалась в нем бездна презрения боевым умениям выскочки-архканцлера.

Мы обменялись еще десятком ударов, причем у меня сложилось впечатление, что комик изучает мой стиль боя, который я мог бы назвать стилем кривого дуба. Изучает, чтобы завершить схватку одним точным ударом. Кинжал танцевал в умелых руках.