— Конечно, зови Дэна к нам на выходные, — говорит Анна. — Моголь, ну же! Аккуратней, ты весь в соке.

— Ты меня не слушаешь! — отвечаю я. — Я не хочу, чтобы он приезжал.

— Разве? А мне послышалось, хочешь. — Анна раздевает Моголя догола и закидывает вещи в стиральную машину.

— Я голый, я голый! Элли, смотри, какая у меня штучка! — вопит Моголь, едва не размахивая своими причиндалами.

— Фу. Анна, закинь его постираться, — отвечаю я.

Она стоит на коленях и перебирает корзину с грязным бельём, встряхивая скомканные носки.

— Ты просто завидуешь, что у тебя нет штучки, — говорит Моголь.

— Так ей, — говорит папа, приканчивая утренний кофе. — Не давай женщинам спуску. Все, я двинулся.

— Что так рано? — спрашивает Анна. — Подожди немного, отведёшь Моголя в школу.

— Нет, у меня встреча кое с кем, — отвечает папа, подхватывает одной рукой Моголя и чмокает его в щеку.

— И с кем же? — Анна сжимает кулаки.

— Опять ты за своё. С Джимом Дином, преподавателем графики. Анна, не начинай.

— Это я — не начинай? — говорит Анна. — Все ясно. Иди уже. Только постарайся вернуться вовремя, иначе я снова пропущу занятия.

— Как же мне осточертел твой итальянский. Будто в жизни нет ничего важнее, — говорит папа, выпуская извивающегося Моголя.

— Будто у меня есть что-то ещё, — горько вздыхает Анна. Она суёт ему под нос пару вонючих носков. — Как полна и богата моя жизнь, как насыщена яркими впечатлениями! Чего стоят одни грязные носки. Просто дух захватывает. Может, тебе пора научиться хотя бы расправлять их? Или класть в машину? Ты все играешь в мальчика, так почему бы не начать помогать маме по дому?

— С виду молодая женщина, а в душе старая зануда, — говорит папа и хлопает дверью.

Анна начинает всхлипывать.

— Мам, ты не ушиблась? — волнуется Моголь.

— Иди мойся, — говорю я. — И оденься. — И подталкиваю его к двери.

— Хочу с мамой, — говорит Моголь.

— Не капризничай. Видишь, мама устала. Я сама отведу тебя в школу.

— Вот ещё! Хочу, чтобы меня отвёл папа.

— Так, мелочь пузатая. Шустренько мойся, одевайся и спускайся сюда. И может быть — может быть — я расскажу тебе по пути про Яйкинсов.

— Ух ты! Ладно. Бегу. — Моголь скачет к двери. И тормозит: — Мам? Все прошло?

— Да. Почти. Все прошло, — шмыгает носом Анна. — Беги мыться, шалопай.

Моголь вихрем уносится наверх, распевая:

— Шалопай, шалопай, шалопай!

— Спасибо, — говорит Анна.

— Анна, что у вас случилось?..

— О. Ничего — просто чёрная полоса…

— Анна… — На кухне тишина. Я не смею шевельнуться. — Анна, есть кто-то ещё, да?

Анна резко дёргает головой.

— Кто-то ещё? — Она белеет и смотрит мне в глаза. — Почему ты так говоришь? Ты что-то знаешь? Элли, не молчи.

— Не знаю. Мне так показалось… С папой временами так тяжело, и если ты встретила кого-то на занятиях, это страшно — потому что вы с папой так страшно ругаетесь — но я все пойму. Раньше я всегда защищала папу, но я была маленькой — Анна, если у тебя кто-то появился, обещаю, я не стану тебя винить.

Анна смотрит на меня, не в силах поверить ушам. А затем трясёт головой и горько смеётся. В её глазах все ещё стоят слезы.

— Балда, если кто-то и появился, то не у меня.

— Что? — И тут до меня доходит. — У папы?!

— Не знаю. Он не сознаётся. Но мне так кажется. Иногда я уверена, что он говорит правду, а я все себе придумала. Но иногда я чувствую, что он лжёт, — произносит Анна, закидывая носки и трусы в машину.

— И кто она?

— Его студентка. Не знаю, как её зовут, но я видела их вместе в городе. Буквально висела на нём. Молодая, красивая, пышноволосая блондинка.

— Может, они просто друзья?

— Возможно. Но я видела, как он на неё смотрел. Точно так же, как когда-то на меня.

— Боже, Анна… — Я не знаю, что сказать.

— Прости. — Анна захлопывает дверцу машины и выпрямляется. — Не надо было мне ничего говорить. Наверняка я сама себя накрутила. Просто не могу удержаться. Просто… я так его люблю…

Вот это непонятнее всего. Её слова не выходят у меня из головы, пока я тащу Моголя в школу. Я сочиняю для него бесконечную глупую сказку про Отчаяйнно Яйцевидных Яйкинсов — мама Яйкинс, папа Яйкинс, бабуля и дедуля, сотни маленьких Яйкинсов: Ян, Яцек, Янина, Ядвига, Ясмин… Они спят в яйцевидной спальне, где у каждого Яйкинса своё овальное гнездо, а утром прыгают в дыру в полу и скатываются по жёлобу на кухню, чтобы позавтракать. Едят они только хлопья — о яичнице и речи, конечно, идти не может. А на Пасху к ним приходят их родственники Шоккинсы, которые буквально тают от жары…

Чем дальше, тем глупее становится мой рассказ, но Моголь обожает слушать. Вскоре я перестаю думать о том, что говорю, и переключаюсь на Анну и папу. И почему она до сих пор его любит? Ну, я, положим, тоже его люблю, но он мой папа. А вот мужем я его и представить не могу — особенно, если он и правда начал ходить налево. Наверное, Анна все не так поняла. Ну что может найти в моем отце красивая молодая студентка? Хотя Анна-то нашла. Не понимаю. Бывают ведь мужчины средних лет, которые выглядят на все сто. Но только не папа. Так почему молодые и красивые студентки не влюбляются в молодых и красивых парней, вроде…

Бог мой, это он! Мой Дэн! Кареглазый блондин моей мечты. Я не видела его целую вечность. Он все не появлялся; я упала духом и стала ездить на автобусе. Но вот он идёт навстречу, все ближе и ближе. Он что, смотрит на меня? Точно, так и есть! Что же делать? Я отвожу взгляд. Только бы не покраснеть. Я заливаюсь краской, он приближается…

— Элли! Элли, почему ты замолчала? Что было дальше? — требует Моголь, мотая мою руку так, будто это водяная помпа.

— Погоди минутку, — бормочу я.

— Это нечестно! — кричит Моголь. — Ты обещала!

Он в шаге от меня. Я поднимаю голову — он улыбается, улыбается во весь рот. И кивает головой в сторону Моголя.

— Братишка? — говорит он мне.

Я киваю, не в силах разлепить губы.

— Увидимся, — говорит он и проходит дальше.

— Увидимся, — ошеломлённо шепчу я.

— Элли, кто это? — требовательно спрашивает Моголь.

— Тсс! — шепчу я. — Понятия не имею.

— А почему ты вся красная?

— О боже, я красная?

— Как помидор. Так что было дальше?

И я бормочу на ходу новую сказку из жизни Яйкинсов, как они встретили новое яичко, не простое, а золотое, такое блестящее, что на него нельзя было смотреть без тёмных очков.