Разговоры про дедушку Дарвина не прошли бесследно. Сознание мое на несколько недель оставалось неспокойным и совершенно вышло из берегов, когда в один прекрасный пятничный день на пороге отделения материлизовался поп. Батюшка был при полном параде, в рясе и с крестом на шее. В одной руке он держал какую-то круглую штуку на цепочке, в другой — ведерко с водой. Рядом стояла благостная бабушка и тонким голосочком подпевала молитвы. Как потом выяснилось, таинственный граф Калиостро, он же хозяин нашей клиники, скоропостижно заразился православием и решил вместо психотерапевта приглашать батюшку на еженедельной основе. Юный, почти безбородный отец поперся в реанимационные палаты, не спросив разрешения у медперсонала; по дороге размахивал своими приспособлениями и бубнил под нос что-то нечленораздельное. Подходил к каждой койке и обрызгивал наших больных водой, бабушка семенила рядом и помогала с поливом. Конечно, никто из гостей не уточнил, что в тот момент на койках отделения находились трое православных, двое мусульман и один иудей. Кто был в сознании, на удивление оказались совершенно не против, один даже поцеловал парню руку. Я ощетинилась и уже была готова пойти в атаку; но поп, не теряя скорости, вернулся к дверному проему и с большим энтузиазмом облил доктора Сокольникову практически от макушки до пяток. В конце парень изобразил крест над злобной врачебной физиономией и еще пару секунд смотрел мне в глаза, очень серьезно и как-то по-доброму. Желание ругаться пропало.

— Господь хранит вас на ваше святое дело, доктор.

Так же без спросу он открыл дверь в ординаторскую, окатил Варьку и проснувшегося от неожиданности Шрека. Саня с перепугу подскочил и брякнул неуместное:

— Мать моя женщина, Ленка, че случилось? Помер, что ли, кто, пока я спал?

— Не. Я б тебя разбудила, не переживай. У нас тут священное ополаскивание теперь будет, на еженедельной основе.

Юноша как будто меня не слышал, а только пошел по второму кругу — крестить медперсонал и продолжать непонятные песнопения. И тут я подумала: ну и черт с ним, пусть ходит по пятницам и поливает, потому что его вера в служение светлому так велика и так очевидна, что и правда своим присутствием он дарит добро людям. Не те, кто возит огромные животы под рясами на «Мерседесах» последней модели, а также носит дорогие часы; а именно он. И это даже лучше для больных людей и сумасшедших докторов; намного лучше, чем Асрян со своим прогрессирующим сарказмом-реализмом.

Никто ничего не знает, только одной Оксанке хорошо. Ну и батюшке, конечно.

Вечером за ужином Сергей Валентинович выразил благодарность за толерантное отношение к слуге божьему.

— Я испугался, что забыл тебя предупредить. Думал, покусаешь несчастного мальчика.

— Да ладно, пусть приходит.

Батюшка продолжал пятничные визиты регулярно и не опаздывая, к часу дня. Приезжал неизменно с бабулей, на скромном стареньком «Форде», махал кадилом (теперь я знаю, что это за банка), много не разговаривал и старался завершить побыстрее. Словно чувствовал, как я раздражаюсь. Через несколько пятниц Варька взяла за правило поить его и бабушку чаем. Божьи люди поначалу отказывались, потом стали оставаться на лишние двадцать минут. Так мы и нашли общий язык, безмолвно и не приставая друг к другу. Оказалось, батюшке всего двадцать пять лет. Он сирота, до пятнадцати лет жил со старенькой бабушкой на ее скромную пенсию; бабушке было за восемьдесят, она думала о своей старости и переживала за внука. Она гадала день за днем, как и кто защитит его, кто воспитает внука в добре и порядочности после ее смерти. Наконец, она нашла выход из положения — отдала его в семинарию, и, видимо, не ошиблась. Мальчик обрел смысл, основу и веру; женился и уже стал отцом троих детей.

Особенно сильно я прониклась уважением к юноше после одного инцидента: в какую-то из апрельских пятниц доктор Сокольникова ехала на работу в полном раздражении. Женька родила четыре недели назад, уже пора было осуществить обряд крещения, но, как оказалось, я не могла принять на себя высокое звание крестной матери. По новым церковным законам для этого необходимо аж три раза сходить в церковь, три раза покаяться в грехах, три раза слушать поповские проповеди и, наконец, один раз получить заветную разрешительную бумажку. По дороге в машине я громко возмущалась и мешала Сергею Валентиновичу следить за движением.

— Да какие такие, черт возьми, грехи! Да пошли они в задницу! Я с двадцати лет живу в мясорубке, вот и все мое отпущение грехов. Совсем охренели, не пойду никуда. Пусть придут и за кого-нибудь в нашем старом приемнике сутки отдежурят. Да так, чтобы не было возможности сходить в туалет по несколько часов, а с утра вообще от недосыпа день с ночью перепутают. А потом уже требуют раскаяния, толстопузы чертовы.

— Ну что ты завелась? Позвони Жене и скажи, что тебе некогда по церквям ходить.

— Да не в этом дело, разве ты не понимаешь? Люди жизнью грешат и искупляют, а не болтовней. Все, придет наш херувимчик, выкину под зад коленом.

— Не думай даже, я не разрешаю.

Я насупилась и злобно замолчала.

В двенадцать дня Елену Андреевну накрыла кара небесная — вчерашний, пока еще плохо обследованный больной выдал грандиозный приступ кашля с рвотой; и все бы ничего, но изо рта фонтаном хлестала алая кровь. Варька одним прыжком переместилась из ординаторской в палату.

— Легочное кровотечение, мама дорогая, Лен!

Я бросилась помогать. Мои форма, лицо и руки за пару минут были залиты кровью, как будто кто-то взял большой таз и окатил с головы до ног.

Вот она, святая вода.

Шрек в этот день, как назло, валялся дома с температурой; ждать помощи было неоткуда. Больной задыхался, слабел с каждой секундой, стал серого цвета и покрылся мелкими капельками пота. Лицо безжизненное, походило на скорбную маску; еще немного — и он мог потерять сознание. Ход событий ускорился и стал неконтролируем, стрелки огромных черных часов молотили мне по голове все сильнее и сильнее.

С чего это вдруг легочное кровотечение, не понятно… вчера на снимке в легких ничего особенного не было. Ох, что-то страшновато, не укладывается ни во что… время, время уходит. Этот ужасный молоток… мамочка, или кто там есть, поможите, чем можете… Раз, два, три, четыре… время, черт возьми… давление не держит, вот паразит, на мою голову, а!..

Я лихорадочно перебирала в голове максимально возможные варианты, и все никак не срасталось — то три плюс два, то наоборот, в то время как мужик продолжал изрыгать на нас кровавые потоки.

Секунда, сразу еще одна, удары все быстрее, еще, и еще раз… чем тупее врач, тем больше могилок за оградой, Елена Андреевна. Уже звоните куда-нибудь, бестолковая вы дура… стрелки двигаются!..

Молоток в голове стучал по мозгам все сильнее, все быстрее; и тут как будто заказывали — пространство сгустилось и начало расширяться, из поля зрения пропало все ненужное; осталось только то, что дышало опасностью и предчувствием близкого конца. Грудная клетка, ребра, потом глубже, внутрь; живое увеличивалось до мельчайших деталей, легкие, сердце, и все как будто правильное и относительно здоровое. Каждая деталь выполняла часть сложной и давно уже распланированной программы. А потом еще глубже, и наконец — то самое, искомое — пищевод, покрытый изнутри огромными извилистыми венами. Рваные ленты между жизнью и смертью; вены пульсировали и с каждым новым толчком извергали наружу новые потоки крови.